Греческая тактика до Пелопоннесской войны (Delbruck H.)

В течение всего V в. фаланга гоплитов, одержавшая победу над персами, оставалась основною формой греческой тактики.

Фаланга гоплитов представляет собою естественную тактическую форму для гражданского ополчения. Все, что требуется от каждого бойца в отдельности, очень просто и может быть достигнуто путем незначительного упражнения. Человек обучается движениям в тяжелых доспехах, управлять копьем, идти в затылок и держать направление. Здесь не нужно никакого сложного строевого учения. Все это образует единое, крепко спаянное целое, которое движется прямо вперед и незадолго перед встречей с врагом принимает разбег для атаки; по Геродоту, этот разбег был впервые сделан при Марафоне.

В нормальном бою гоплитов обычно получалось, что обе противные стороны подавались несколько вправо, а оба левых фланга несколько отклонялись назад, так как каждому отдельному бойцу правая, не прикрытая щитом сторона казалась менее защищенной; поэтому он и старался напасть на противника именно справа. Таким образом, каждая сторона легко обходила неприятеля справа, приводила в смятение его левый фланг и на этом участке одерживала верх. Затем оба победоносных правых фланга должны были схватиться вторично, уже между собой, имея часто фронт обращенным в противоположную сторону, и только этот второй акт решал исход сражения.

Из этой особенности нельзя, однако, сделать никаких тактических выводов; основным характером боя остается фронтальная атака, без какого-либо расчленения фронта.

Этой тактики не меняли, хотя еще задолго до Персидских войн грекам стали известны ее слабые стороны. Уже в 511 г. на равнине неподалеку от Афин спартанцам было нанесено поражение фессалийскими всадниками (Геродот, V, 63), а все течение Персидских войн определялось страхом греков перед неприятельской кавалерией. Даже в сражении при Платее некоторые греческие контингенты понесли очень тяжелые потери из-за того, что были настигнуты фиванской конницей.

Однако мы не слышим ни о каких попытках принципиального разрешения вопроса об обороне против конницы путем введения новых тактических форм и приемов борьбы. Всадники, лучникии прочие легковооруженные по-прежнему остаются по отношению к гоплитам лишь вспомогательными родами оружия; в зависимости от обстоятельств, они иногда оказывают сильное влияние на исход сражения, но все еще не могут вырасти в существенную, органическую, составную часть войска. Так оно было в сущности уже и во время Персидских войн. Если здесь вовсе не было речи о коннице на стороне эллинов, то это объясняется отнюдь не тем, что у них вообще не было никакой кавалерии, а тем лишь, что их малочисленные всадники не решались выступать против персов; вероятно, поэтому большинство всадников оставляли дома своих коней и облачались в гоплитские доспехи.

Как в Спарте, так и в Афинах еще не созрели условия для образования действительно сильной конницы¹, хотя, например, в походе афинян на Сицилию всадники играют очень важную роль².

Как всадники, так, я думаю, и лучники должны были рассматриваться в Афинах как отборные отряды³.

Хотя материальное снаряжение лучника обходилось дешевле, чем снаряжение гоплита, зато стрелок из лука нуждался в значительно более интенсивном обучении, чтобы быть пригодным для боя. Гоплит очень быстро бывал настолько подготовлен, что можно было поставить его в фалангу, а там уже сама масса вовлекала и вела его. Лучник должен был быть не только искусным стрелком, но еще, кроме того, отличаться быстротой и ловкостью, чтобы суметь близко подойти к неприятелю, а затем, в случае нападения на него самого, вновь отойти назад. Следовательно, от него требовались самостоятельность, зоркость, находчивость и большое присутствие духа. Такие качества передаются в народе вместе с военными традициями путем воспитания молодежи с самых юных лет; в культурных государствах, как Афины того времени, эти качества воспитывались в высших сословиях, имевших достаточно средств и досуга для упражнений. Исходя из этого, я ищу лучников в том слое афинского гражданства, где сыновья были недостаточно богаты, чтобы обзавестись конем, но все-таки могли уделять своему военному образованию несколько больше времени и сил, чем широкие неимущие массы. Кроме того, действительно хороший лук представляет собою дорого стоящее оружие.

Кроме лучников, среди стрелков были еще пращники и копейщики. Праща требует большой ловкости, которая достигается только там, где молодежь по местной традиции с ранних лет упражняется в метании камней. Такая традиция существовала, например, на Родосе, а потому родосских пращников вербовали в качестве наемников.

Копейщика нельзя ставить на одну доску ни с лучниками, ни с пращниками, хотя и он, как и те, не носил брони. Однако его вооружение отнюдь не исключает легких доспехов. Так сперва у северных полугреческих племен, где ограниченность средств не позволяла обзаводиться полным вооружением, из копейщиков выработался особый род воинов – пельтасты. Они носили легкий круглый щит, шлем, несколько дротиков, меч, а большей частью также и плотный панцирь из кожи или стеганого холста. Современные негры – суданские и банту – кидают копье на расстояние до 40 шагов.

На прямое столкновение с гоплитами при равной численности пельтасты, конечно, не отваживались; но их легко можно было выставить в большем числе⁴, а на трудно проходимой местности они легче могли двигаться и очень успешно оперировать против флангов и тыла гоплитской фаланги. При таких обстоятельствах лучник и пращник еще опаснее для гоплита, но пельтаст имеет то преимущество, что в крайнем случае все-таки может вступить и в рукопашный бой. Гоплит и лучник предоставляют лишь очень односторонние возможности их использования; пельтаст годен для всего, он бросает издалека копье, легко передвигается вперед и назад и имеет в своем щите достаточное прикрытие на случай рукопашной борьбы.

Люди, не носившие доспехов, сопровождавшие войска в качестве слуг и обозных работников, равным образом сохраняли тот же характер, какой они имели еще во время Персидских войн. А Эсхил изобразил нам в «Персах» (стих 441), как афиняне, перешедшие после сражения при Саламине на остров Пситталею, сперва обстреливали камнями отрезанных от остальных войск персов, а затем бросились на них с мечами наголо. Совершенно так же, по свидетельству Фукидида (I, 106), афинские гоплиты преградили дорогу отрезанному отряду коринфян, а легковооруженные расправились с ним, забрасывая его камнями. В этих случаях изменение могло иметь место лишь потому, что граждане-ополченцы – если не везде, то по крайней мере в Афинах – брали с собой на войну в качестве прислужников все большее и большее число рабов. То, что при этом терялось в военном отношении, возмещалось дальнейшим расширением категории специально обученных легковооруженных.

В боевом порядке всадники и не носившие доспехов, а также пельтасты ставились на флангах гоплитов.

При благоприятных обстоятельствах иной раз удавалось использовать всадников и легкую пехоту таким образом, что в бою они оказывали гоплитам весьма действительную поддержку и приводили бой к успешному исходу или даже совершенно самостоятельно побеждали неприятельских гоплитов.

Как ни примитивны были по нашим представлениям тактические формы боя в Пелопоннесскую войну, еще примитивнее оказываются формы крепостной и осадной войн. Воздвигались самые простые стены, но при условии достаточной бдительной сторожевой охраны они являлись для противника непреодолимым препятствием. Даже при неизмеримом превосходстве сил греки не умели и не решались штурмовать стены, предпочитая брать крепость измором.

1. Словом ????? обозначаются вообще все те, которые не имели никакого предохранительного снаряжения; следовательно, сюда относятся как обозные солдаты, которые лишь случайно выполняли иногда воинские функции, так и настоящие воины-лучники, пращники, копейщики. Я передаю этот термин словом «Unbewappnete» — «невооруженные», «не имевшие доспехов» или «легковооруженные».

По Фукидиду (I, 60), коринфяне послали в Потидею 1 600 гоплитов и 400 ?????. Очевидно, под этими 400 подразумеваются не обозные солдаты, а только настоящие воины — легковооруженные.

Фукидид (II, 79), очевидно, причисляет к ????? — легковооруженным — также и пельтастов.

Там, где речь идет о сражении при Делии, Фукидид (IV, 93) снова делает различие между этими категориями и упоминает сперва 10 000 ????? и затем отдельно 500 пельтастов.

У Фукидида же (IV, 94) мы читаем: «Легкого войска (?????), регулярно вооруженного, тогда не было, да его и вообще не было в Афинах».

Эту фразу не совсем легко понять. Фукидид различает ????? в смысле вооруженных обозных солдат, в огромном числе сопровождавших это войско, но при отступлении уже говорится о «легких войсках, регулярно вооруженных»; следовательно, здесь имеются в виду воины, как таковые, соответственным образом вооруженные, но без доспехов, т.е. лучники, пращники и, может быть, пельтасты. Если же он говорит, что подобной легкой пехоты город не имел, то это стоит в прямом противоречии с речью Перикла (II, 13), где ясно сказано, что город имел 1 600 лучников. Можно предложить такое объяснение: Фукидид не имеет здесь в виду лучников как специальную категорию воинов, а подразумевает под «легкими войсками, регулярно вооруженными», легкую пехоту типа пельтастов. Во всяком случае это место показывает, что ????? не означают здесь у Фукидида настоящих воинов, так как они не были вооружены с предусмотренным заранее намерением, планомерно, специально.

Характерные сражения из этого периода

2. Под Потидеей в 432 г. (Фукидид, I, 1, 2 и сл.) обе стороны — афиняне и соединившиеся против них халкидяне и коринфяне — имели наряду с гоплитами по нескольку сот всадников. Однако на этих всадников было возложено особое задание, и они с обеих сторон держались вдалеке от поля сражения, так что дрались только одни гоплиты между собою. Каждая сторона одержала верх на одном из флангов; затем союзники прекратили бой и тесно сомкнутым строем поспешно прошли мимо победоносных афинян обратно в город Потидею.

3. В бою при Спартоле в 429 г. (Фукидид, II, 79) халкидские гоплиты были побеждены 2 000 афинских гоплитов. Зато халкидская конница и легкая пехота, в том числе пельтасты, одержали верх над афинской конницей и легкой пехотой. Воодушевленные этим успехом халкидские всадники, пельтасты и прочие легковооруженные (имевшие, по-видимому, большой численный перевес) нападали на афинских гоплитов, каждый раз уклоняясь от боя, когда те шли в атаку, затем снова наступая, как только те останавливались или отступали, и обстреливая их издалека. Таким порядком они в конце концов обратили противника в бегство, пустились в преследование и убили из 2 000 гоплитов 430, в том числе всех военачальников.

4. Совершенно аналогичное поражение, как при Спартоле, потерпели афиняне в 426 г. в Этолии, под предводительством одного их своих лучших полководцев – Демосфена. Пока у их лучников хватало стрел, они держали неприятельских копейщиков на расстоянии; когда же все стрелы были истрачены, тогда неприятельская легкая пехота, то устремляясь вперед, то вновь отступая, стала со всех сторон теснить гоплитов, истощила их силы и в конце концов значительную часть их истребила. Здесь, в лесистой и холмистой местности, всадники не принимали участия.

5. Подобным же образом и афиняне в 424 г. победили запертый на острове Сфактерии отряд спартанцев в 420 чел. (Фукидид, IV, 27–29). Как ни мал был этот отряд лакедемонских гоплитов, афиняне не хотели предпринять против них прямое нападение, чтобы самим не понести потерь, какие были бы неизбежны в упорном рукопашном бою с доблестными и доведенными до отчаяния воинами. Они оставили своих гоплитов в резерве и выпустили на спартанцев огромную массу легкой пехоты, от лучников до гребцов, оставивших триеры и вооружившихся просто камнями. Будучи окружены со всех сторон, спартанцы в конце концов не устояли перед этим численным превосходством, причем афиняне не понесли значительных потерь. Следует особенно подчеркнуть, что производимый неприятельскими толпищами шум мешал спартанцам понимать команды своих военачальников.

***

Во II томе 1-го издания этого труда я сделал к последнему абзацу некоторое добавление, которое теперь переношу сюда.

Осаде спартанцев на острове Сфактерии в 425 г. я не уделил места в своем труде потому, что – как бы ни было интересно само по себе это событие – оно, однако, не имеет отношения к истории военного искусства. История военного искусства не является общей историей войн. Об этом я, кстати, напомню Ад. Бауэру, который удивляется («Histor. Zeitschr.», 86, 285), что я так кратко обработал историю Диадохов. Я смогу признать это недочетом только в том случае, если кто-либо докажет, что в военном искусстве эпохи диадохов произошли какие-либо изменения, оставшиеся вне моего поля зрения.

Делая оговорку, что это собственно сюда не относится, я все-таки добавлю несколько слов о Сфактерии, так как Эд. Мейер (а. а. О. II, 333) заявил о своем несогласии с ранее опубликованным мною на этот счет исследованием («Стратегия Перикла в свете стратегии Фридриха Великого», приложения); между тем его полемика покоится на чистом недоразумении, и я хотел бы предостеречь других читателей от того же заблуждения. Впрочем, я считаю нужным предупредить, что этот вопрос – толкование Фукидида и высказанное в связи с этим делом осуждение Клеону – я считаю труднейшей темой и самой тонкой психологической проблемой во всей военной истории. Фукидид совершенно прав, прав абсолютно и безусловно; но кто не хочет и не может удовлетвориться тем, что просто разделит чувства Фукидида, а захочет в самостоятельном анализе составить свое собственное суждение, тому следует прежде всего основательно изучить Клаузевица и усвоить его психологию стратегии, чтобы затем суметь применять ее уверенно и самостоятельно.

Здесь я только укажу недоразумения и ошибки, допущенные Мейером в его исследовании.

Я высказал положение, что если афинянам удалось благополучно высадиться на острове, то этим они в значительной степени обязаны были оплошности самих спартанцев, которые не держали бдительной стражи. Остров не имеет и полумили в длину; если бы спартанцы установили вокруг сторожевые посты и завели систему сигнализации, то через полчаса после того, как замечено было бы приближение афинян, т.е. прежде чем десант успел бы действительна высадиться и построиться в боевом порядке, главные силы спартанцев были бы уже на месте и сбросили бы высадившихся обратно в море. Мейер считает «понятным», что осажденные не проявили такой осторожности. За два месяца с конца перемирия афиняне не сделали ни одной попытки предпринять наступление. «Неудивительно, что спартанцы не ожидали нападения и не считали нужным истощать свои силы в утомительной сторожевой службе». Это извинение спартанцев тем менее может быть признано удовлетворительным, что здесь не может быть и речи об «утомительной сторожевой службе». Что же еще делать осажденному гарнизону, как не вести наблюдение за противником?

Благодаря превосходному топографическому обследованию, произведенному англичанином Грэнди (Grundy, «Journal of Hellenic studies», ?. 16, 1896), мы теперь в состоянии еще конкретнее разобрать тактическую сторону вопроса, причем мои прежние аргументы, основанные больше на принципиальных соображениях, получат, таким образом, существенную опору.

Остров Сфактерия поднимается над морем сплошной стеной утесов в несколько сот футов высоты. Он очень узок (500–750 м), а в длину имеет половину немецкой мили (около 3,5 км). Высадка возможна только в семи местах, причем из этих семи мест одно лежит на северной оконечности острова, а все остальные сосредоточены посредине или на юге. Однако у северной отмели берег тотчас круто поднимается вверх, так что там нельзя было бы высадить и развернуть большой десант; более удобные для производства десанта места представляли афинянам средний и южный берега, где непосредственно у моря не встают крутые высоты, а образуется между утесами широкий и пологий склон. Спартанскому коменданту Эпитиду было бы достаточно установить наблюдение только за этими пунктами.

Семь ежедневно сменяемых постов – по два спартиата и дюжине илотов, – едва ли такую стражу можно было бы назвать чересчур обременительной. Но если бы даже спартанцы это и сделали, то, думает Мейер, от этого почти ничто не изменилось бы.

Афиняне легко расправились бы с небольшим сторожевым отрядом и утвердились бы на острове, прежде чем подоспела бы помощь. Такое понимание военной обстановки во всех отношениях ошибочно. О «расправе» со сторожевым отрядом не может быть и речи, так как он, само собой понятно, вовсе не вступил бы в бой: его единственная задача – своевременно дать сигнал и выслать гонца. Нужно было только правильное несение службы этим сторожевым аппаратом. Высадка десанта в несколько тысяч человек (гоплитов и легковооруженных) на тесном пространстве совершается не так-то быстро. Ни один пункт берега не был удален от спартанского лагеря (в центре острова) больше, чем на четверть мили (1,75 км). Между тем мы видели, что те участки берега, где действительно была возможна высадка, лежали все в одном направлении; следовательно, если бы спартанцы расположились лагерем не совсем посредине острова, а несколько ближе к югу, то они могли бы прибыть еще быстрее. Если бы афиняне высадились на северном конце, то спартанцам потребовалось бы несколько больше времени, чтобы туда подойти, но все же они пришли бы раньше, чем афиняне успели бы взобраться на утесы. То место, где, по мнению Грэнди, фактически высадились афиняне (у источника, посредине острова), отстояло от лагеря спартанцев не более как на 1 200 м. Таким образом, следует признать по меньшей мере весьма спорным вопрос, кто быстрее успел бы обернуться – афиняне ли выстроиться в боевой порядок или же спартанцы (если бы они были вовремя предупреждены) начать атаку; а при той грозной славе, которой все еще пользовалась спартанская фаланга, едва ли бы даже удалось двинуть на противника большой десант, уже высадившийся, но еще не выстроившийся. Грэнди совершенно прав, говоря, что рассказ Фукидида об этом сражении афинян с небольшой спартанской фалангой, которую они превосходили численностью в несколько раз, производит такое впечатление, точно свора собак окружила умирающего льва, воет и лязгает зубами, но не смеет к нему подступить.

Если бы Мейер был прав в своем утверждении, что «такую протяженную позицию, как сфактерийская, невозможно защищать от внезапного нападения», или, иными словами, если бы возможность неудачи для афинян при их огромном численном превосходстве была совсем исключена, то тогда совершенно ясно, что всех афинских полководцев, противившихся этому предприятию, следовало безжалостно клеймить позором. Но Мейер и сам не преминул добавить, что «нападение на остров все-таки было смелым предприятием», так как противник мог случайно получить предостережение или случайно оказаться очень бдительным. Если заменить эту «случайную бдительность» постоянной и обязательной, то все расхождение между мною и Мейером будет устранено. Но было бы совершенно ошибочно из ясного сознания опасности предприятия делать заключение об его несвоевременности.

Если Мейер, меняя смысл моих слов, говорит, что я, подобно Никию, «склонен считать высадку чистым дилетантизмом, преступавшим все законы правильного, методического ведения войны», то это лишь доказывает, как плохо он понял меня. То же непонимание породило и другой упрек, будто я упустил из вида, что афиняне не смогли бы сохранить свою позицию, если бы блокада затянулась до зимы. Я не привел этого соображения, так как оно слишком очевидно; само собою разумеется, что афинянам было в высшей степени важно принудить к сдаче гарнизон Сфактерии до наступления зимы.

Объявив высадку на Сфактерии довольно легко выполнимым делом, Мейер вполне последовательно отводит и мою ссылку на невыполненную при аналогичных обстоятельствах высадку на Альзене, – ссылку, которую я привел для освещения обстановки; в деле при Альзене датчане господствовали над морем, и пруссакам пришлось бы высаживаться под датским картечным огнем. Значит, здесь предприятие было действительно чрезвычайно трудным и опасным. Различие совершенно очевидно, но оно сглаживается другими обстоятельствами. Остров Альзен имеет 2 мили (15 км) в длину, и берега его изрезаны глубокими бухтами, так что здесь могло бы пройти много часов, пока главные датские силы проявились бы на том участке берега, который подвергся бы внезапному нападению. Сфактерия же – совсем небольшой островок, где гарнизон, если бы только провел правильную подготовку и нес бдительную стражу, всегда мог бы почти мгновенно явиться на место. Следовательно, tertium comparetionis заключается в том, что и здесь, и там успех зависел исключительно от неожиданности нападения. В заключение замечу еще, что Мейер перепутал попытки переправы в альзенском деле. Попытка, о которой я говорю, предполагалась совсем не на том месте, где потом фактически под артиллерийским огнем была осуществлена другая, о которой говорит Мейер. У Баллегаарда, где предполагалась первая такая попытка, фиорд настолько широк, что от прибытия одного транспорта до прибытия другого должно было пройти 2 часа; зато это место лежит очень далеко от Зондербурга. А Затруп, где три месяца спустя действительно была совершена переправа, лежит довольно близко от Зондербурга, но зато и фиорд здесь очень узок.

Выставляя дело при Сфактерии так, как будто бы оно почти не было сопряжено с возможностью неудачи, Мейер приписывает главную заслугу техническому исполнителю предприятия, полководцу Демосфену.

«Участие Клеона ограничивалось только тем, что он дал ему (Демосфену) возможность осуществить предприятие и взял на себя нравственную ответственность за исход дела». Это ли не пример самого полного непонимания сущности стратегии! Как ни велика заслуга Демосфена при осуществлении предприятия, все же самое предприятие остается делом того человека, который принял великое решение, взял на себя ответственность за исход и к тому же еще обладал достаточным умом и знанием людей, чтобы выбрать превосходнейшего военного техника и возложить на него практическую задачу. Только уяснив себе во всей полноте значение клеонова подвига, можно понять всю трудность вставшей перед историками проблемы: каким же образом этот самый Клеон был все-таки лишь грубым, беззастенчивым демагогом? От Грота до Ланге историки искали разрешения в том, что возвышали личность Клеона, объявляя приговор Фукидида несправедливым. Мейер, который согласен со мною, что дело при Амфиполе показало полное ничтожество Клеона, пошел по другой дороге и пытается восстановить единство личности этого человека, сводя на нет его заслугу при Сфактерии. Оба пути одинаково ложны. Клеон действительно сделал большое дело, и я отнюдь не держусь мнения, как меня толкует Мейер (стр. 333), что оно ему удалось только по милости обстоятельств.

Если вопрос стоял так просто, почему же Фукидид не изложил его нам именно в этом смысле? Почему он не приписывает попросту всю заслугу Демосфену, как это сделал Аристофан? Почему он вводит нас в смущение, объявив сперва требование Клеона «безрассудным», а непосредственно затем рассказывает о его блистательном осуществлении? Прежде чем критиковать Фукидида, надо научиться его понимать, и я рад, что Мейер тоже решительно отводит все заблуждения ложной новейшей учености, которая хочет судить о военном плане Перикла или о событиях под Амфиполем умнее, чем сам великий учитель. Мы должны принять также и этот момент – роль Клеона в сфактерийском деле. Фукидид знал, что делал, когда ничуть не умалил объективную заслугу демагога и в то же время изобразил нам самого человека ничтожным трусом.

Именно это противоречие и делает из Клеона тот политический тип, каким он сохранился в памяти истории – и сохранился заслуженно. Фукидид едва ли взял бы на себя труд так тщательно обрисовать нам этого отталкивающего человека, если бы роль его была так незначительна и сфактерийские лавры так легко было сорвать. Мало того, надо сделать еще один шаг и сказать, что не только Клеон, но и современные ему Афины сильно проиграют, если мы признаем вместе с Мейером, что город в тот промежуток времени – со смерти Перикла до выступления Алкивиада – так оскудел политическими талантами. Но дело обстояло иначе. Перед Афинами стояла такая великая и трудная задача, что всесторонне разрешить ее мог бы только очень крупный человек. Такого человека не оказывалось, а потому Клеон и смог не только занять видное положение, но и свершить однажды действительно великое дело. Именно так следует здесь понимать Фукидида, и тем, кто еще не оставил сомнений и не чувствует себя удовлетворенным моими комментариями в моей вышеназванной брошюре, я могу преподать только один совет: изучать Клаузевица и еще раз Клаузевица, пока через него не станет понятен Фукидид (ср. следующую главу, прим. 6).

6. При Ольпе в 426 г. Демосфен победил амбракийско-пелопоннесское войско, хотя противник имел численный перевес. Афинский полководец посадил в засаду резерв, который, когда завязалось сражение, напал на неприятеля с тыла. Такой маневр мы встречаем очень редко.

7. Предтечей позднейших времен является данное Фукидидом⁵ (IV, 93–96) изображение сражения при Делие (424 г.). Обе стороны, афиняне и беотяне, имели равные силы в гоплитах (по 7 000 чел.); беотяне сверх того имели 10 000 не носивших доспехов. У афинян же их было лишь немного, так как основная масса легкой пехоты, которую они также имели при себе, уже ушла вперед. Далее, у беотян было 1 000 всадников; число афинских всадников не указано, но во всяком случае оно было значительно меньше, чем у беотян; Афины и вообще-то вряд ли имели в то время более 900 всадников, причем, конечно, многие из них не принимали участия в походе, а 300 всадников были оставлены в резерве при Делии, чтобы оттуда действовать неприятелю в тыл; однако беотийская конница не допустила этого.

Вся масса беотийской легкой пехоты не оказала никакого влияния в этом сражении, так как лесные ручьи мешали ей подобраться к неприятелю, – верный показатель ее чрезвычайно низкой боеспособности. Бой, как обычно, разыгран был гоплитами. Афинские гоплиты были построены равномерно по 8 чел. в глубину и, следовательно, образовали фронт в 880 чел. Беотяне стояли по различным контингентам различно, а главный фиванский корпус в глубину чуть ли не в 25 человек. Таким образом, беотийская боевая линия должна была быть значительно короче афинской. Но это выравнивалось численным превосходством беотийской конницы.

О настоящем конном бое мы ничего не слышим. Афиняне победили на своем правом крыле и стали обходить стоявшие ближе к середине беотийские части, которые понесли тяжелые потери. Но тем временем глубокая фиванская фаланга, имевшая со своего фланга прикрытие в коннице, а, может быть, также и в естественных условиях местности, оттеснила стоявшее против нее левое афинское крыло; когда же сражение приняло здесь благоприятный для беотян оборот, фиванский полководец Пагонд послал два отряда всадников на помощь другому крылу; внезапное появление этих всадников вызвало панику среди афинян и также на этом участке решило сражение в пользу беотян. В преследовании и избиении бежавших афинских гоплитов приобрела значение наряду с конницей также и многочисленная легкая пехота беотян.

8. На сражении под Амфиполем (422 г.) я подробно остановился в приложениях к моей книге «Стратегия Перикла». Афиняне проиграли бой вследствие неспособности Клеона, который в самонадеянном безрассудстве подставил войско под удар, когда оно едва только перешло из боевого порядка в походный. Лакедемонских гоплитов Брасида поддерживали конница и легкая пехота.

9. В сражении при Мантинее (418 г.) спартанское войско насчитывало в общем 7 000–8 000 чел.⁶, а соединившиеся против него мантинейцы, аргивяне и афиняне были несколько сильнее. В связи с этим сражением Фукидид специально говорит о свойственном греческой тактике выдвижении правого фланга. Спартанский царь Агис боялся, что противник обойдет его с левой стороны; во избежание этого он приказал своему левому крылу отделиться от центра и податься влево; в образовавшийся промежуток должны были вклиниться два лоха с той части правого фланга, которая выдавалась за боевую линию противника. Однако начальники обоих лохов не хотели оставить своего выгодного места и отказали царю в повиновении. Таким образом, левое крыло осталось оторванным от главных сил, было охвачено с двух сторон и разбито. Однако правое крыло тем же порядком победило на своем участке, а так как эта победа была одержана над более значительной частью неприятельского войска, то она и решила исход; правое крыло мантинейцев и аргивян, когда Агис обратился против него, не осмелилось возобновить борьбу и оставило поле сражения⁷.

Фукидид подчеркивает, что потери разбитого в первую очередь аргиво-афинского крыла были бы гораздо значительнее, если бы его не поддержала афинская конница. У спартанцев тоже были всадники, однако, мы ничего не слышим о конном бое. О легковооруженных также нет речи.

10. По Фукидиду (VI, 64), Никий не хотел идти сухим путем из Катаны к Сиракузам, так как афинские легковооруженные и обоз могли бы потерпеть большой урон, если бы на них напали по дороге сиракузские всадники. У афинян конницы не было вовсе.

Под Сиракузами афиняне заняли позицию, при которой неприятельская конница не могла их сильно беспокоить. «Стены, дома, деревья, болота и скалы, – говорит Фукидид, – служили им прикрытием».

11. Очень темно сообщение Фукидида (VI, 67) о первом сражении под Сиракузами. Афиняне, читаем мы, выставили собственно в боевую линию только половину своего войска, а из другой половины подальше в тылу образовали каре, внутри которого поместили весь обоз; эта вторая половина в то же время получила приказ идти в случае нужды на помощь первой. Обе фаланги имели по 8 чел. в глубину. Как же мы должны представить себе это каре с обозом в середине? Почему охрану обоза не поручили многочисленной массе легковооруженных, каковой афиняне располагали в лице своих матросов? Ведь войско и без того было слабо гоплитами по сравнению со всем сиракузским ополчением.

Сиракузяне имели фалангу вдвое глубже афинской, в 16 рядов, и сверх того еще 1 200 всадников. Тем не менее афиняне победили; роль неприятельской конницы свелась лишь к тому, что она воспрепятствовала преследованию.

Историки Грот и Гольм (Holm, Geschichte Siciliens im Altertum, II, 26), насколько я могу судить, до сих пор просто повторяют фукидидовский рассказ, не вдаваясь в рассмотрение вопросов, которые встают перед читателем.

Несмотря на свою победу, Никий вернулся обратно в Катану, так как ничего не мог сделать без конницы.

Если сиракузская конница, не принеся пользы в самом сражении, все-таки хоть остановила преследование, то это как будто ставит ее выше персидской, которая при Марафоне не сумела исполнить и этой задачи. Однако причина заключается в том, что сиракузяне были уверены в безусловно обеспеченной возможности отступления, тогда как персидские всадники при Марафоне не имели этой уверенности и, когда пехота обратилась в бегство, ими овладело чувство, что теперь одно спасение – скорее на корабли, а кто вовремя не поспеет, тот пропал. При Платее, если часть персидского войска была выделена, надо принять в расчет большой численный перевес греков; впрочем, мы не знаем, может быть, персидская конница до некоторой степени задержала преследование.

12. Когда явился Гилипп, он сейчас же нашел, как сиракузянам использовать свое превосходство в коннице. Он направил всадников вместе с копейщиками (Фукидид, VII, 6) афинянам во фланг, а сам той порой повел фронтальную атаку, и афиняне были разбиты.

13. Рассказ Диодора (XIII, 72) о походе царя Агиса на Афины в 408 г. содержит так много непонятного и невероятного, что вряд ли может быть использован историками. Войска Агиса насчитывали будто бы 14 000 гоплитов, 14 000 легковооруженных и 1 200 всадников. Фаланга имела 4 чел. в глубину и 8 стадий, т.е. 1 500 м, в длину. В таком случае на человека приходилось по фронту всего 43 см. В то же время, читаем мы, эти войска оцепили третью часть афинской стены; тогда они в полную противоположность такому чрезвычайно тесному строю фаланги должны были растянуться на добрых 30 стадий (свыше 5 000 м) по всей равнине к северу от города до Ликабетского хребта. Афиняне, читаем мы далее, выслали в бой конницу, которая не уступала по численности неприятельской коннице и одержала над ней победу. Мыслимо ли, чтобы Афины еще в 408 г. вдруг смогли выставить 1 200 боеспособных всадников? На другой день афинское войско, по рассказу Диодора, выстроилось для боя так близко к стене, что было покрыто пущенными сверху стрелами и дротиками. Много ли гоплитов могли выставить тогда Афины, если в то же самое время был выслан с Алкивиадом большой флот? Неужели спартанцы, при их большом численном превосходстве, действительно боялись пробежать неширокую полосу под дождем афинских стрел и дротиков, посылаемых со стены, чтобы затем одержать верную победу, сулившую полное истребление прижатых к стене афинских гоплитов? Как только завязалась бы рукопашная схватка, камни, стрелы и дротики со стен причиняли бы спартанцам не больше вреда, чем самим афинянам, а всего вернее – городской гарнизон должен был бы прекратить этот обстрел со стен, чтобы не убивать своих же.

14. Обстоятельный рассказ Фукидида об осаде и взятии измором Платеи во время Пелопоннесской войны оспаривался Мюллер-Стрюбингом («Jahrb. f. Philol.», Bd. 131) на основании данных топографии; однако Герман Вагнер (Progr. d. Gymn. v. Dobberan 1892 и 1893 гг.) вполне восстановил версию Фукидида.

Примечания:

[1] Только во время Пелопоннесской войны спартанцы завели у себя всадников и лучников для защиты своей земли от афинян, совершавших то здесь, то там набеги с моря (Фукидид, IV, 55).
[2] Ср. Bauer, § 52.
[3] Wernicke в Гермесе (Hermes, XXVI, стр. 51, 1891 г.) высказывает мнение, что афинские граждане, служившие в качестве стрелков (лучников), происходили из беднейших слоев населения.
[4] По Ксенофонту (Hellenica, I, 2, 1), Фрасил выслан был с флотом и вооружил 5 000 своих моряков как пельтастов.
[5] Отступающий от него рассказ Диодора наряду со свидетельством Фукидида не должен идти в расчет, как это правильно было указано еще Гротом.
[6] Белох в Bevolkerung (стр. 140) исчисляет, что лакедемонян могло быть 4 234 чел. К этому надо прибавить неодамодов, брасидейцев и союзников. Едва ли можно заключить из Фукидида (IV, 55), что здесь было также ровно 400 всадников. Ср. выше стр. 5051, прим.
[7] В рассказе Фукидида (V, 37 и сл.) можно усмотреть некоторое противоречие: там сперва говорится, что лакедемоняне выстроили свои лохи в затылок (???? — один за другим) в центре, на крайнем же правом крыле стояли вместе с тегейцами еще немногие лакедемоняне, а потом оказывается, что с этого крыла приказано было отозвать целых два лоха, несомненно, лакедемонских. Бузольт (Hermes, Bd. 40, 1895 г., стр. 399) пытается разрешить противоречие в том смысле, что эти два лоха составляли не крайнее правое крыло, а должны были быть взяты с правой части центра; образовавшиеся при этом промежутки можно было снова закрыть путем сдвига вправо других лакедемонских лохов. В этом нет ничего невозможного, но все-таки я не рискнул бы утверждать это положительно. Слово ?????? у Фукидида всегда может охватывать довольно широкий круг; например, незадолго перед тем (66, 4) он говорит, что у лакедемонян все войско, за исключением небольшой части, состояло из начальников. Следовательно, если у Фукидида сказано сперва, что лакедемоняне выстроили свои лохи один за другим, а затем мы слышим, что немногие, помещавшиеся на правом крыле и отделенные от прочих чужими контингентами, составляли на деле целых два лоха (из семи), то это может объясняться просто некоторой небрежностью выражения. Во всяком случае под немногими никак не могут разуметься единичные воины; это непременно должны были быть какие-то тактические единицы, т.е. по меньшей мере один лох, а может быть, и два.
Также и другое предположение Бузольта (стр. 418), что непокорными полемархами в этом сражении были не начальники лохов, а офицеры из царского штаба, мне ничего не разъясняет. Для передачи приказа нужен был только один человек, и строптивость такого царского адъютанта, с одной стороны, едва ли понятна, а с другой стороны, дело слишком легко могло быть исправлено посылкою другого адъютанта. Вся эта история становится понятной лишь при том предположении, что упоминаемые здесь полемархи были командирами лохов.

Источник:

Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. «Директмедиа Паблишинг». Москва, 2005.