Предыстория римского флота (Хлевов А. А.)

Crede experto (Верь опытному)

Геополитические предпосылки вступления римлян в войну на море — Природно-географическая характеристика Италии и прилегающих акваторий — Невыгодность ее положения, в сравнении с Грецией — Греческое влияние на развитие римской мореходной культуры — Этруски и их воздействие на римское морское искусство — Проблемы истории этрусской талассократии — Технические нововведения этрусков в области морского дела — Феномен этрусского пиратства.

Уже в III столетии до н. э. экспансионистские притязания Рима вышли далеко за пределы Апеннинского полуострова. В сфере интересов растущего и набирающего мощь государства оказались практически все географические направления.

Рим стремился утвердить свое преобладание на южных берегах Средиземного моря, войдя в чрезвычайно жесткую и бескомпромиссную конфронтацию с Карфагеном. Это государство стало главным камнем преткновения на пути римлян к практически мировому господству. В связи с этим предельно четко обозначились притязания римлян на североафриканское побережье, которое в результате Пунических войн стало чрезвычайно важной составной частью колониальной системы римских владений.

На западе привлекательной целью была территория Пиренейского полуострова. Причин тому было несколько. Разнообразный ландшафт, способствовавший различным формам хозяйства, наличие полезных ископаемых, весьма многочисленное население делали этот громадный регион лакомой добычей. Помимо этого существовали еще две немаловажные причины для завоевания западных территорий. Во-первых, Испания была одной из важнейших баз Карфагена — баз, с которых осуществлялась экспансия против Рима и, в любом случае, исходила потенциальная угроза. Одновременно контроль над полуостровом давал прочное основание для контроля над всеми западными торговыми путями, выходившими через Геркулесовы Столпы из Средиземного моря в Атлантический океан. Главной их целью были берега Британии, располагавшей оловом, все еще, несмотря на доминирование железа и вытеснение им бронзы, не утратившим значения стратегического сырья в античном мире.

Север все отчетливее становился предметом устремлений Рима в силу того, что явно обозначался перелом в истории противостояния двух цивилизаций — античной и кельтской. Кельты не сумели модернизировать собственное общество до необходимых — прежде всего социальных — стандартов. Тех стандартов, которые помогли бы выстоять в борьбе с усиливающимся Римским государством — своего рола образцом и эталоном военно-административного устройства того времени. Следствием этого был постепенный, но неуклонно трагичный для кельтских племен путь отступления под натиском превосходящих сил римлян. Целью северной агрессии Рима была, разумеется, прежде всего, Галлия — богатая и чрезвычайно удобная практически для любой формы использования территория, ставшая позже едва ли не важнейшей провинцией Империи на европейском континенте.

Наконец, наиболее естественным и закономерным путем экспансии Рима неизбежно становилось восточное направление. Завоевание Греции, этого созвездия блестящих и богатых полисов, бывших на тот момент вершиной развития цивилизации, на определенном этапе для римлян становилось практически неизбежным. Оно диктовалось как насущной необходимостью непосредственной качественной трансформации собственной культуры, так и очевидной несовместимостью сообщества свободных и мощных государств Восточного Средиземноморья с растущим агрессором в центральной его части. Внутренняя структура Римской Республики, а уж тем более Империи, просто не предполагала наличия в пределах досягаемости ее интересов таких своеобразных форм автономии, какими были греческие города-государства. Одновременно экспансия в Грецию открывала перспективу дальнейшего продвижения на Восток — перспективу, пределы которой не были лимитированы никакими географическими рамками и определились, как показала история, лишь балансом усилий римлян и противодействующих им племен и государств Ближнего и Среднего Востока.

Таким образом, к III в. до н. э. притязания Рима распространялись на весьма далекие от Вечного города территории. Между тем сама Италии — ядро и основа великого государства — всегда оставалась основой римской экономики, базой экспансии римских армий, безальтернативным (вплоть до последнего времени Империи) центром политической жизни и административного управления римского государства, а также главным и основным очагом римской культуры.

Кроме того лишь характеристика собственно Италии может дать представление о том, в каких условиях возникало государство римлян и что определило известное своеобразие его внутреннего устройства и цивилизационных характеристик, игравших существенную роль в его дальнейшей истории.

Апеннинский полуостров, на котором локализовался центр будущей державы, представляет собой средний из трех крупных полуостровов (Пиренейского, Апеннинского и Балканского), глубоко врезающихся с севера в Средиземное море и делящих его — вместе с островами Корсика и Сардиния — на четыре больших акватории. Италия тянется с северо-запада на юго-восток узкой полосой, общая протяженность которой — около 1 тыс. км. Наибольшая ширина собственно полуострова при этом — не более 150 км. Общая площадь полуострова — свыше 300 тыс. км кв. На севере естественным географическим барьером для Италии служат Альпы — горы, большой подковой отграничивающие территорию полуострова от остального континента. Несмотря на то, что непреодолимой преградой для вторжений извне Альпы отнюдь не являлись — это продемонстрировали как кельтские нападения, так и походы Ганнибала, а также последующие многочисленные интервенции германских племен, — все же они создавали определенные предпосылки для изоляции полуострова с севера, по крайней мере, «фильтруя» потенциальных агрессоров. Наиболее проницаемой была восточная часть Альп, обращенная к Южной Галлии и Испании — так называемые Юлийские Альпы.

Крупнейший остров вблизи итальянских берегов — Сицилия, отделенная от Апеннинского полуострова столь незначительным Мессинским проливом, что фактически может рассматриваться как непосредственное продолжение его самого. Сицилия же, в свою очередь, весьма близко в южной своей части — всего на 150 км — подходит к североафриканскому побережью. Полоса суши Италия—Сицилия—Северная Африка является наиболее «узким местом» Средиземноморья, с одной стороны, отчетливо перегораживающим бассейн моря, с другой — создающим предпосылки к надежной связи его северного и южного берегов. Путь каботажного плавания вдоль берегов в сочетании с относительно несложным даже для примитивного мореплавания «скачком» через пространство открытого моря был наиболее логичным направлением меридиональных связей в этой части Средиземноморья.

С запада полуостров омывается Тирренским (или Нижним) морем, с востока — Адриатическим, с юга — Лигурийским. Чрезвычайно характерная черта Апеннин и близлежащих акваторий — бедность их прибрежной зоны островами. Близ восточного побережья полуострова их почти совсем нет. На юге — только крупная Сицилия, которая лишь номинально является островом, будучи географически неразделима с Италией. Определенным ее аналогом на западе являются Сардиния и Корсика, однако они слишком далеко отстоят от побережья полуострова и реально практически не могли влиять на раннее становление мореплавания. К северу от Сицилии расположены группы мелких Липарских и Эгатских островов. Вблизи западных берегов расположен лишь ряд небольших островков: Ильва (ныне Эльба), Капреи (соврем. Капри) и др.

Напомним, что полуостровная территория Греции была окружена огромным количеством мелких островков, образующих весьма плотную «вуаль», окружающую Балканский полуостров и тянущуюся до берегов Малой Азии. Наличие тысяч заселенных островов, расположенных в пределах непосредственной видимости, создавало предпосылки бурного развития мореплавания, морской торговли и переселений водным путем. Перемещение на кораблях по чрезвычайно благоприятному для этого морю было намного проще и логичнее, чем преодоление гористых ландшафтов по суше. Непрерывная цепь островков, связывающая Балканы с азиатским берегом, способствовала многосторонним культурным контактам, сопровождавшимся активным развитием собственной цивилизации. Таким образом, территория Греции и прилегающих архипелагов была идеально приспособлена для прогресса всех форм морской активности человеческих сообществ — от рыболовства до широкомасштабной морской колонизационной агрессии. Не случайно уже во II тыс. до н. э. именно в этой зоне возникают «талассократии» — архаические империи, власть которых основывалась на безраздельном господстве на морских коммуникациях. Преимущества собственных мореходческих способностей греками были талантливо сохранены и приумножены; благодаря этому им удалось отстоять собственную независимость в борьбе с восточными деспотическими режимами — прежде всего Персидской монархией. И, вероятно, не будет преувеличением сказать, что окончательный закат греческой цивилизации как самостоятельного исторического феномена в ходе римского завоевания в значительной степени был обусловлен невозможностью активного и полномасштабного использования сил флотов в условиях почти исключительно сухопутных кампаний, навязывавшихся римскими легионами.

На этом фоне чрезвычайная бедность итальянского побережья островами была отнюдь не на руку развитию здесь судостроения и мореходства. Одна из важнейших природно-географических предпосылок совершенствования морского дела, каковую Греция имела в виде своего островного мира, в Италии отсутствовала. При этом важно не только отсутствие прибрежных островов, но и островных цепей, связывающих полуостров с другими регионами Средиземноморья. Это обстоятельство обрекало все италийские племена на каботажное плавание вдоль берегов самого полуострова, делая чрезвычайно затруднительным преодоление открытых морских пространств. На фоне своих соседей — греков и карфагенян — племена Апеннинского полуострова располагали несомненно худшей природно-географической «наследственностью», в силу чего долго не могли составить своим соперникам адекватной конкуренции на море.

В столь же неудачном направлении воздействовала на развитие морского дела береговая линия Апеннинского полуострова. Несмотря на существенные размеры Апеннин, протяженность его берегов сравнительно невелика и ни в какое сравнение не идет с аналогичным показателем для южной части Балкан, располагающих чрезвычайно изрезанной и извилистой конфигурацией границ моря и суши. Берега Италии, напротив, чрезвычайно мало изрезаны и весьма неудобны для мореплавания. На побережье Адриатического моря почти нет удобных бухт, а берега, изобилующие отмелями и лагунами, не слишком приспособлены для причаливания кораблей: довольно часты крутые обрывы, исключающие удобную выгрузку и погрузку корабля. Почти не отличаются в этом смысле в лучшую сторону южное и западное побережья Италии, однако на Тирренском и Ионийском побережьях уже существенно больше подходящих глубоких бухт и заливов. Неудивительно, что именно здесь совершенствование мореплавания шло более быстрыми темпами. На западе в средней части полуострова (в провинции Кампания) имеются особенно хорошие бухты. Не случайно такое совпадение приемлемых географических факторов и территории формирования в центральной части Апеннин государства римлян сыграло в последующие времена на руку последним.

Строением поверхности полуостров столь же существенно отличается от Греции. Юг Балкан во всех направлениях изрезан горными цепями, создающими множество почти изолированных областей, сообщение между которыми порой чрезвычайно затруднено. Италия же располагает одной мощной горной цепью, протянувшейся вдоль полуострова с северо-запада на юго-восток — собственно Апеннинами. И если в северной своей части они труднопроходимы и достигают высоты 4800 м, то к югу становятся все более пологими и низкими, в конце концов, ближе к южной оконечности полуострова, разделяясь на несколько отлогих горных цепей, расходящихся в разных направлениях. В Италии в силу этого почти нет замкнутых географических областей, за исключением отдельных небольших районов на северо-западе и в центральной части, это с древнейших времен располагало к контактам и перемещениям людей и товаров внутри полуострова сухопутным способом, т. е. отчетливо поощряло развитие сухопутных коммуникаций. Бурный прогресс мореплавания в этом случае становился если не излишним, то, по крайней мере, избыточным элементом развития цивилизации.

Древняя Италия располагала значительными водными ресурсами. Речная система ее была достаточно богата. Крупнейшей водной артерией была расположенная на севере полуострова, в Цизальпинской Галлии, река Падуе (соврем. По), имевшая целый ряд судоходных притоков: Большая и Малая Дурия, Тицин, Требия и Парма. Разветвляясь на рукава и образуя дельту, Падуе впадал в Адриатическое море. Сюда же стремились и другие реки восточного побережья: Рубикон, Метавр, Ауфид в области Апулия. В западном направлении протекали Арно (Arnus) в северной части Этрурии, Тибр, Лирис в Лации и Вольтурн. В древности все эти реки были намного полноводнее, чем в настоящее время. В период таяния горных снегов даже небольшие реки бурно разливались, заболачивая местность. Особенно это было характерно для рек западного побережья: с древнейших времен были широко известны и считались непроходимыми Тосканские и Помптинские болота — соответственно в устье Арно и Тибра. Тибр, служивший границей трех областей —Лация, Умбрии и Этрурии, — в чисто географическом плане практически ничем не выделялся среди прочих рек Италии. Долины рек Апеннинского полуострова были освоены людьми в глубокой древности, причем освоение это сопровождалось порой заметным изменением ландшафта: в речных долинах обнаружены следы древнейших ирригационных сооружений, позволявших регулировать водосток и использовать водные ресурсы более рационально.

В Северной и Средней Италии было много озер: в Альпах — Вербан (соврем. Лаго Маджоре), Бенак (Гарда), в Этрурии — Тразименское, в Лации — Регильское и Альбанское, в Самнии — Фуцинское озеро. Наличие большого количества внутренних водоемов и водотоков, к тому же достаточно полноводных, несомненно, располагало обитателей Италии к их освоению. В силу этого развитие малого судостроения имело под собой весьма прочную базу — производство небольших лодок и малых судов для внутреннего, прежде всего грузового и коммерческого, сообщения зафиксировано с древнейших времен. Однако внутренние водные пути лишь дополняли вполне пригодные для использования сухопутные коммуникации, не создавая им ощутимой конкуренции. К тому же развитие судостроения для внутренних сообщений, как правило, имеет мало общего с прогрессом морского дела — слишком различаются условия плавания и, как следствие, требования, предъявляемые к кораблям и экипажам. Равнинные реки и озера Италии, следовательно, ни в коей мере не могли послужить серьезной предпосылкой для развития судоходства открытых акваторий.

Чрезвычайно богатый природный мир Италии обусловил богатство выбора, предоставляемого человеку для собственного жизнеобеспечения. Южная часть полуострова лежит в зоне вечнозеленой субтропической растительности. Как флора, так и фауна Апеннин изобиловали видами, пригодными для многостороннего использования их человеком. В дикорастущем состоянии здесь были представлены все основные сельскохозяйственные культуры средиземноморского «джентльменского набора».

Несмотря на то, что большинство областей полуострова не отличаются экстраординарным плодородием, почва Апеннин создает в целом прекрасные условия для земледелия и скотоводства. Так, плодородная долина Падуса была одной из самых древних областей земледельческой культуры. Красноземы Этрурии также выделялись своим качеством и привлекали земледельческое население. Вулканическая почва Л ация, Кампании и Сицилии весьма щедро вознаграждала труд обрабатывавших ее людей. Южная Италия издревле славилась прекрасными пастбищами. В результате пригодной для эффективной обработки земли на Апеннинах было намного больше, нежели в Греции. Это, в свою очередь, приводило к тому, что земля давала больше возможностей для подержания жизнедеятельности и нужда в дополнении ее плодов дарами моря была выражена не столь отчетливо. При этом обильные рыбой и моллюсками моря и внутренние водоемы создавали предпосылки для активного промысла, каковой, собственно, всегда и осуществлялся. Однако он никогда не достигал по своему удельному весу столь существенных величин, как в Греции. Существенным привлекательным моментом морского побережья Тарентинского залива, кроме того, был промысел пурпура, в изобилии добывавшегося из местных раковин; впрочем, это мало влияло на развитие собственно мореходства.

Наличие в Италии запасов (впрочем, не слишком больших) полезных ископаемых — меди и золота в Альпах, железа и олова в Этрурии, серебра в Бруттии, мрамора в Апеннинских горах, керамической глины в Кампании, а также огромные запасы леса, в значительной степени сведенного в последующие столетия, — все это создавало предпосылки динамичного развития ремесленных навыков населения. В результате индустриальный сектор древней Италии был не менее эффективен, чем ее сельское хозяйство. Одновременно относительное богатство Италии металлами и лесом приводило к тому, что она не была в такой степени, как Греция, связана с внешним миром насущной необходимостью импортировать хлеб, строевой лес, кожу и многие другие виды сырья. Соответственно, хозяйство полуострова в гораздо меньшей степени нуждалось во внешнем обмене и могло более долгий срок оставаться относительно натуральным и замкнутым.

Любопытно, что в устье Тибра располагались места древнейшей добычи соли — еще одного важнейшего стратегического продукта древности. Наличие солевых варниц обусловило как богатство этого региона, так и притязания на него соседей. Собственно, главным и основным стимулом к выходу древнейшего Рима на берег моря и была борьба с соседями за контроль над этим участком: именно захват соляных промыслов, а не сам по себе контроль за устьем Тибра и возможные претензии на морское доминирование, был определяющим в экспансии римлян вдоль течения своей главной реки. Логика экономической борьбы и дележа сырьевого рынка вывела римские войска на берег моря — все дальнейшее было уже следствием этого выхода.

Определенное своеобразие вносила и геополитическая обстановка вокруг Италии. Весьма удаленный от Малой Азии, и тем более от Ближнего Востока, полуостров не был, подобно Балканам, погружен в пучину многообразных и активных контактов с древневосточными цивилизациями — контактов, явившихся определяющими для прогресса цивилизации греков. Высокоразвитый образец для подражания в Италии был только один: греческие колонии Сицилии и юга Апеннинского полуострова. Непосредственные связи собственно с Грецией были до известной степени затруднены как удаленностью полуостровов друг от друга и отсутствием промежуточных архипелагов, так и неблагоприятным характером восточно-италийского побережья. К тому же западная часть Балканского полуострова всегда несколько отставала от восточной, в результате чего ближе всего к Апеннинам находились относительно слаборазвитые греческие государства.

Характеризуя начало морской истории Рима, мы не можем упускать из поля зрения чрезвычайно важное обстоятельство. В течение очень долгого времени сам Рим был весьма заштатным государством, в истории которого мало что предвещало как непомерные амбиции грядущих веков, так и, еще менее, их блестящую реализацию и воплощение. Глядя на Италию, скажем, VI в. до н.э., вряд ли кто-нибудь из просвещенных современников мог разглядеть на холмах по берегам Тибра ядро будущей столицы мира. Несомненно, многие соседи могли показаться гораздо в большей степени соответствующими этому великому будущему. Во всяком случае, Этрурия в тот момент представляла собой, по крайней мере внешне, гораздо более величественное зрелище.

Но Рим не только был заштатным государством — он был государством сухопутным. Проблемы адриатического побережья, равно как и прочих побережий Италии, оставались чрезвычайно далекими для римлян, не имевших даже собственного выхода к морю и до времени не слишком к нему стремившихся. Соседние племена, территория которых выходила к побережью, порой располагали неизмеримо более надежными познаниями в области судостроения и мореплавания, как теоретическими, так и практическими. Не случайно еще очень долго римский флот был — и по составу, и по сути — флотом не столько римским, сколько союзническим. Он служил таким же «ауксилиарным» дополнением легионов, каким часто была придававшаяся легиону союзная конница.

Говоря о слабых предпосылках мореплавания в принципе, мы должны помнить, что многие племена в Италии все же располагали флотами — как торговыми, так и боевыми. На общем фоне, без сомнения, ярко выделяются этруски. Их роль в становлении италийского мореходства невозможно переоценить

Подводя итог географической характеристике Италии, следует отметить противоречивый характер предпосылок образования будущей мировой империи применительно к морскому театру действий. Несомненно, что физические особенности природы полуострова и характер его политического и экономического окружения отчетливо затрудняли здесь развитие мореходства. В течение очень долгого времени в активном его развитии просто не было острой нужды, так как совершенствование сухопутной экономики давало больший эффект, а основополагающие приоритеты прогресса племен Апеннинского полуострова концентрировались вокруг решения внутренних проблем. Существенным фактором было отсутствие явно выраженной внешней угрозы — как сухопутной с континента, так и морской. В самом деле, лишь с началом кельтских завоеваний в V-IV вв. до н. э. возник отчетливо осознаваемый источник опасности на севере. Что же касается интервенции с моря, то вплоть до пирровых и Пунических войн, т.е. до III в. до н.э., попыток ее совершить практически не было. Отношения племен Италии с греческими колониями Юга вряд ли можно назвать безоблачными, однако противостояние здесь — вплоть до начала активной экспансии Рима — никогда не было слишком ожесточенным.

В то же время сухопутная ориентация, преобладавшая во внешней политике Рима изначально, позволила сконцентрироваться именно на этом направлении собственного развития и достаточно рано до совершенства отшлифовать материальную базу и организацию сухопутной экспансии.

При этом необходимо отметить, что центральное положение Апеннинского полуострова в Средиземном море имело чрезвычайно важное значение. Благодаря ему Италия оказывалась в наиболее выгодной стратегической позиции на море. Подобно тому, как центральное положение Рима в рамках полуострова давало ему преимущество в ходе подчинения прочих племен Италии, сама Италия, находясь на пересечении континентальных коммуникаций, контролировала широтные и меридиональные связи в рамках Средиземноморья. Локализуясь в центре акватории, римские силы, в том числе и морские, коль скоро они возникли, могли успешнее действовать, разъединяя своих противников и препятствуя созданию единого фронта противостояния римской экспансии.

Можно сказать, что условия Италии мало благоприятствовали зарождению у римлян самостоятельной традиции морских сообщений и возникновению боевого флота. В этом не было тактической необходимости до тех пор, пока Рим решал локальные задачи самоутверждения, подчинения соседей и союзников и покорения врагов на полуострове. Но как только римляне перешли к решению задач стратегического порядка и обратили свои взоры за пределы родного полуострова, ситуация коренным образом изменилась. Географическое положение дало им колоссальные преимущества, а наслоение опыта соседей-мореходов на собственный — не слишком существенный — опыт судостроения и судовождения принес весьма ощутимые и очень быстрые плоды. В течение считанных лет Римская республика превратилась из сугубо сухопутного государства в мощную морскую державу, способную на равных противостоять любому сопернику в Средиземноморье и создавать принципиально новые традиции морского боя. Именно эта блестящая способность к быстрой обучаемости и гибкое использование собственного и чужого опыта стали залогом безраздельного доминирования римлян в античном мире, залогом превращения Средиземного моря в mare nostrum — внутреннее море Империи.

Чрезвычайно существенным фактором, наложившим отпечаток не только на формирование морских сил и амбиций Рима, но и на всю историю Римского государства, стал факт существования к востоку от Италии, все в том же Средиземном море, мощнейшего культурного очага, каковым была греческая цивилизация.

Существенно, что еще до наступления эпохи классики в самой Элладе греки начали масштабную колонизацию порой весьма удаленных от их метрополии земель, располагавшихся на побережьях Средиземного моря и морей, образующих его бассейн. Собственно, сам расцвет классической Греции и небывалые высоты, достигнутые ее материальной и в особенности духовной культурой, были в громадной степени обусловлены именно наличием мощной периферии, обеспечивавшей континентальную и островную Грецию пищевыми ресурсами, сырьем, рабами, а также создававшей достаточно емкий рынок для греческих товаров — в лице как самих греков-колонистов, так и необозримой массы варварских племен. Иными словами, без колонизационной активности и сложения устойчивой дихотомии и симбиоза полисов метрополии и городов-колоний величие греческого мира вряд ли приобрело бы известные нам масштабы и оказало серьезное воздействие на параметры всей античной цивилизации. Наиболее существенными и масштабными для греков всегда оставались два основных направления колонизационной активности — северо-восточное и западное.

В первом случае целью колонистов являлись берега Черного моря. Возникшие здесь полисы — Ольвия, Херсонес Таврический, Боспор Киммерийский, Томы, Фанагория и множество других, став достаточно могущественными и экономически развитыми единицами, играли существенную роль в снабжении собственно Греции хлебом, вином, соленой рыбой и прочими товарами. Многие области — в частности, сама Аттика — в отдельные периоды времени практически полностью зависели от импорта многих элементов «потребительской корзины» из Причерноморья и Таврики.

Западное направление греческой колонизации было в определенной — весьма, заметим, серьезной — степени стеснено наличием здесь столь сильного на тот момент государства-хищника, каковым являлся Карфаген. В результате поле колонизационной активности сужалось, что, однако, не помешало греческим полисам создать в центральной и западной частях Средиземного моря ряд мощных городов, игравших на протяжении нескольких веков большую роль в жизни эллинского мира. Основными регионами греческой колонизации на Западе оставались Сицилия, юг Италии и южное побережье Галлии.

Колонизационная активность всегда была тесно связана с особенностями внутренних политических и экономических коллизий греческого мира. В конце VII в. до н. э. в Малой Азии и Балканской Греции произошли серьезные политические изменения, давшие ощутимый импульс греческой колонизации во всех направлениях, но особенно в западном. В этот период Малая Азия становится объектом экспансии мидян и персов. На Пелопоннесе достигает кульминационной фазы конфликт между спартанцами и мессенцами.

В колонизации Италии принимали участие многие греческие государства, но первопроходцем, безусловно, был полис Халкида, располагавшийся на прилегающем к Средней Греции острове Эвбея. Уже в 775 г. до н.э. халкидяне обосновались на островке Питекуссы (Искья) в Неаполитанском заливе, превратив его в один большой эмпорий, отличавшийся неослабевающей торговой активностью. Судя по археологическим данным, материалу многочисленных гробниц, исследованных в середине и второй половине XX в., можно составить представление о том, что занявшие Питекуссы халкидские колонисты в 775-700 гг. до н.э. практически держали в своих руках торговлю между Восточным Средиземноморьем и Центральной Италией. Материал погребений изобилует предметами восточного происхождения, совершенно идентичными тем, что содержатся в богатых погребениях этрусков.

Это, в частности, смогло развеять бытовавшее некогда убеждение в том, что предметы роскоши с явным восточным влиянием, находимые в Лации и Кампании, являются свидетельством проникновения сюда этрусков и даже этрусской колонизации этих земель. Раскопки на Питекуссах явственно продемонстрировали, что большая часть восточных импортов в Италии VIII в. до н.э. — несомненное свидетельство коммерческой активности греческих обитателей Питекусс, а после их переселения в Италию — обитателей города Кумы.

Согласно античной традиции, Кумы были древнейшей греческой колонией в Италии. Она была основана выходцами из эвбейской Халкиды в середине VIII в. до н.э. Халкидяне Питекусс не участвовали в основании Кум, но они, по свидетельству Страбона, переселились во вновь основанную колонию — сначала из-за раздоров, а затем вследствие землетрясения и других стихийных бедствий. Это переселение, сопровождавшееся значительным притоком населения и случившееся, судя по археологическим данным, в начале VII в. до н.э., способствовало необычайному усилению Кум.

В период существования поселения халкидян на Питекуссах и халкидской колонии в Кумах этруски были чрезвычайно заинтересованы в торговле с пришельцами и не оказывали им противодействия. Несколькими десятилетиями позднее ситуация, однако, изменяется. В VI в. до н.э. этруски становятся противниками халкидян и других греков — тогда, когда они сами основывают в Кампании города, объединяющиеся в знаменитое «двенадцатиградье».

Вслед за халкидянами в колонизации Италии и прилегающих к ней островов принимают участие выходцы из города Книд на побережье Малой Азии, а также обитатели острова Родос. Около 580 г. до и. э. книдско-родосские колонисты обосновываются на Липарских или, как их называли сами греки, Эолийских островах.

Этруски вели с греческими колонистами Липарских островов морскую войну, сведения о которой восходят к сицилийскому историку V в. до н. э. Антиоху Сиракузскому. Помимо этого весьма существенная, хотя и чрезвычайно краткая, характеристика этого конфликта содержится у Страбона, который сообщает следующее: «Прежде Липара называлась Мелигунидой. Она стояла во главе флота и долго оказывала сопротивление набегам тирренов». Из сообщений Диодора Сицилийского о порядках, установленных липарцами из-за нападения этрусков (передел земли, продукты с которой потреблялись всеми гражданами на общих обедах, постоянное участие боеспособного населения в охране островов от этрусских набегов), можно сделать совершенно убедительный вывод о том, что речь шла не о случайных набегах любителей наживы, а о настоящей и достаточно широкомасштабной морской войне.

Об этой войне рассказывает и Павсаний, повествуя, в частности, об одном из сражений обитателей Эолийских островов с этрусками: «Пифия велела липарцам вступить в сражение с флотом тирренов, как бы мало они ни имели кораблей. И вот они выступили против тирренов, имея всего пять триер. Тиррены сочли для себя позором, если в морском деле уступят липарцам, и поэтому выступили против них с равным числом кораблей. Липарцы захватили эти их корабли и вторые пять, которые выступили против них, затем третью пятерку, равным образом они захватили и четвертый отряд из пяти кораблей». Из описания Павсания можно заключить, что в морской войне этрусков с липарцами ощутимый военный перевес все же был на стороне первых. Героический подвиг безвестных липарских мореходов, судя по всему, являлся для этой войны скорее исключением из правил. Этрусский флот должен был настолько превышать число липарских кораблей, что этруски могли решиться на такой вполне «рыцарский» жест, как сражение на равных условиях с более слабым противником.

Одновременно этот вывод находится в определенном противоречии с постоянно употреблявшейся характеристикой этрусков как пиратов, каковая стандартна для греческих авторов той эпохи. Пиратская тактика, предполагающая внезапные нападения на неподготовленного и разрозненного противника с последующим отступлением, мало похожа на вполне правильные и регулярные сражения, которые встают перед нами со страниц сообщений античных историков. Возможно, на эту войну, о которой существуют более или менее подробные сведения, экстраполировалась тактика этрусков, применявшаяся в иные периоды сосуществования греческих и этрусских городов. Однако приведенные свидетельства демонстрируют, что и в греческих колониях Запада сталкивались с противником, исповедующим тактику регулярного и, судя по всему, вполне квалифицированного морского боя. Кроме того, постоянная война с липарцами предполагает, что флот этрусков базировался не только в известных гаванях Эфалии и Пирги, а имел, кроме того, более или менее постоянные якорные и швартовые стоянки также и в колонизованной этрусками Кампании.

Борьба между этрусками и липарцами велась в 580-560 гг. до н.э., т.е. до того времени, как в водах Тирренского моря появились более опасные для местных племен, и этрусков в особенности, соперники — фокейцы. Согласно Геродоту, фокейцы вообще «первыми среди эллинов пустились в далекие морские плавания и открыли Адриатическое море, Тирсению, Иберию и Тартесс». Вряд ли это вполне справедливо. Сообщение Герододотаоб «открытии Тирсении» фокейцами сомнительно, поскольку находится в противоречии со свидетельствами античной традиции о захвате халкидянами Питекуссы и основании Кум. Однако, видимо, колонизационная активность фокейцев в 6 в. до н.э. была столь значительна и широкомасштабна, что более ранняя колонизация либо забывалась, отодвигаясь в мифологическую даль, либо полностью приписывалась новым «хозяевам морей».

Достигнув Тартесса, фокейцы, согласно Геродоту, вступили в дружбу с царем этой страны Аргантонием, который им посоветовал «покинуть Ионию и поселиться в его стране, где им будет угодно». Однако переселенцы предпочли далекому Тартессу более близкую Италию и острова Тирренского моря, а также побережье, заселенное племенем лигуров. Последовательность заселения этих территорий фокейцами недостаточно ясна. Согласно Геродоту, ранее всего была основана фокейская колония Алалия на острове Кирне (Корсика), куда через 20 лет нахлынула новая, и гораздо более крупная, волна фокейских колонистов. Затем, после разгрома в морском сражении при Алалии, фокейцы отступили на юг Италии, где основали город Гиелу. Несмотря на то, что Геродот знал о существовании Массалии (Марселя), располагавшейся в Лигурии, он не сообщает тем не менее о ее основании фокейцами.

Согласно иной версии фокейской экспансии, которая восходит к греку Тимею, конечной ее целью была Массалия. При этом промежуточными пунктами на пути к ней выступают Эфес и Италия. В Эфесе, как сообщает Страбон, фокейцы захватили с собой деревянное изображение Артемиды, культ которой был учрежден впоследствии в Массалии и других фокейских колониях. В Италии, как информирует нас Юстин, фокейская молодежь вошла на кораблях в устье Тибра и установила дружеские отношения с римлянами. Это событие Юстин датирует «временем царя Тарквиния».

Фокейская колонизация для местного населения Италии, прежде всего для этрусков, имела принципиально иное значение, нежели экспансия халкидян. Последние, расселившись и обосновавшись в непосредственной близости от этрусских владений, стали посредниками в их торговле металлом и рабами. Фокейцы же пытались перерезать пути этрусской торговли на запад и вытеснить их с территорий, в которых были заинтересованы этруски. На смену относительно удачному на первых порах симбиозу пришла открытая конфронтация.

В результате этого началась этрусско-фокейская война, в которую был втянут — на стороне этрусков — также и Карфаген. Союзники выставили по 60 кораблей. Фокейцы же смогли противопоставить им лишь 60 судов. В водах близ острова Корсика произошло сражение, условно называемое битвой при Алалии (535 г. до н. э.). Несмотря на численное неравенство, фокейцам удалось избежать поражения. Однако Геродот предпочитает говорить о том, что фокейцы стяжали «кадмову победу» — именно в том смысле, в котором стало употребляться впоследствии выражение «пиррова победа». Активная наступательная тактика, использованная греками в этом сражении, привела к тому, что они быстро захватили инициативу в свои руки. Более маневренные суда фокейцев, пользуясь этим преимуществом, нарушали строй противника и атаковали его с различных углов, нанося ощутимые потери. Однако прочные корпуса этрусских и в особенности карфагенских кораблей в сочетании с отчаянным сопротивлением союзников сделали свое дело. Греки понесли тяжелейшие потери, поставившие под вопрос сам факт их победы. Фокейцы лишились 40 кораблей, а оставшиеся 20 потеряли боеспособность из-за утраты собственных ростров. Фокейцам пришлось вернуться в Алалию и, погрузив на корабли жен и детей, отплыть на юг Италии, где они основали колонию Гиела.

Такова версия, которую излагает Геродот. Рассказ Геродота о битве при Алалии давал основание думать о крушении фокейского могущества на западе: разгроме флота и уходе фокейцев с Корсики. Однако раскопки некрополя близ Алерии (древнейшая Алалия) внесли некоторую ясность в так называемую «загадку Алалии». Материал погребений 500-340 гг. до н.э. не дает оснований говорить о преобладании в это время на острове этрусков. Аттическая посуда составляет около четверти всей керамики, в то время как этрусская керамика достаточно редка. Металлические изделия, составляющие немногим менее половины всех находок, характеризуют скорее местное, но никак не этрусское ремесло. В обработке металлов отчетливо прослеживаются иберийские, а не этрусские традиции. Немногочисленные надписи с именами этрусков — sethnlia и kailes — наряду с другими данными говорят о развитии Корсики после Алалии по самостоятельному и не зависящему от этрусков пути, отмеченному преобладанием греческого и иберийского влияния.

В этом контексте следует обратить внимание и на определенные несообразности в самом рассказе Геродота. Так, сразу возникает вопрос: могли ли 20 кораблей, сохранившихся после разгрома, перевезти фокейскую колонию — вместе с женщинами, детьми, рабами, скотом и имуществом? Коль скоро этруски и карфагеняне сохранили значительную часть своего флота, что могло помешать им довершить разгром фокейцев, захватить их немногие сохранившиеся корабли и обратить их команды и пассажиров в рабство? Наконец, почему Геродот, рисующий фактически картину победы (по крайней мере численной) этрусков и карфагенян, в то же время употребляет выражение «кадмова победа» в значений «пиррова победа»?

Очевидно, что этрускам не удалось добиться захвата Корсики и их победа над фокейцами была неполной и, более того, после 535 г. до н.э. начинается постепенный, но вполне ощутимый упадок этрусского влияния. Проследить этот упадок можно на основании как письменной традиции, так и данных археологии. На территории самой Этрурии увеличивается влияние греческой культуры. Город Цере после битвы при Алалии устанавливает игры наподобие олимпийских или пифийских, что Геродот объясняет, в частности, предписанием Дельф в наказание за убийство беззащитных фокейских моряков. Однако это объяснение противоречит известному правилу «победителей не судят» и свидетельствует о том, кто именно преобладал в регионе в тот момент и диктовал свои условия. Кроме того, почти одновременно и без какой-либо связи с расправой над пленниками на территории Этрурии возводятся греческие храмы. Наконец, с 520 г. до н. э. можно говорить уже о подлинном засилье греков в Этрурии. Обосновавшись в этрусских портах, они захватывают торговлю с западом, которая в то же время обогащала и этрусков. Складывается новый симбиоз греческих и этрусских городов, несколько отличающийся по своим характеристикам и составу, однако не менее, судя по всему, выгодный для обеих сторон.

Вне всякого сомнения, наиболее мощной и организованной силой в Италии в конце первой половины и в середине I тыс. до н.э. были этруски — могущественный и до сей поры загадочный народ. Именно они стали, с одной стороны, наиболее серьезными соперниками Рима в первый период его существования, но с другой — и одними из наиболее последовательных его «учителей». Существенный масштаб деятельности этрусков был придан, прежде всего, их немалым значением и весом на море. В локальном центрально-средиземноморском регионе этруски представляли важную силу, с наличием и угрозой которой до определенного времени приходилось считаться всем, в том числе и столь успешным и опытным «пенителям морей», каковыми были греки и карфагеняне.

Как писал Тит Ливии, «Империя этрусков до римской Империи охватывала значительные пространства по суше и морю. Названия свидетельствуют о том, что они господствовали на Верхнем и Нижнем морях, которыми омывается Италия наподобие острова. Одно из них италийские народы называют Тусским, по имени народа, другое — Адриатическим, от Адрии, колонии этрусков, греки же — соответственно Тирренским и Адриатическим. И, распространяясь по тому и другому морю, они заселили землю своими двенадцатью городами». «Империя этрусков», как охарактеризовал Тит Ливии этрусское двенадцатиградье, охватывала Центральную Италию между Тирренским и Адриатическим морями, а также Северную Италию и Кампанию. Однако власть этрусков распространялась и на острова, лежащие далеко в стороне от Италии, в Тирренском море. Этруски обладали сильным флотом, делавшим их серьезными и грозными соперниками. Этот народ создал — безусловно, впервые в Италии — классическую талассократию: государство, могущество которого основывалось на господстве над морями, контроле торговых путей и морском пиратстве. Возникновение феномена этрусской цивилизации без активного использования морского пространства было бы немыслимо.

В проблеме «этруски и море» сконцентрировались многие сложные вопросы этрускологии, в том числе и вопрос о самом происхождении этрусков. Не случайно выдвинутая теория северного происхождения этрусков основывалась на уверенности в абсолютной невозможности переселения целого народа морским путем. Скептическое отношение к версиям Геродота и Гелланика свидетельствует, впрочем, лишь о недостаточно четком понимании историками прошлого характера мореплавания и судоходства в период, предшествующий великой греческой колонизации.

Проблемами этрусской талассократии и пиратства занимались многие авторы. В отечественной литературе, в частности, вопросам роли моря в жизни этрусков посвящены работы А. И. Немировского. Помимо данных античной традиции серьезным дополнением является, несомненно, эпиграфический материал, в частности, из раскопок Пирги и Грависки. Надписи раскрывают различные аспекты договорных отношений между этрусками, греками и карфагенянами. Кроме этого, важным подспорьем является родственный эпиграфическому материал изображений, доносящий до нас как облик этрусских кораблей, так и некоторые особенности их применения.

Изучению этрусской талассократии должно предшествовать рассмотрение географической среды, в которой она возникла и развивалась. С точки зрения удобства плаваний Тирренскому морю обычно противопоставляется Эгейское море с его множеством островков, служивших мореходам прекрасными ориентирами.

В Тирренском море островов действительно гораздо меньше, чем в Эгейском, но они все же неплохо выполняли ту же самую роль. Страбон в своем географическом сочинении уверял, что три главных острова Тирренского моря — Сардон (Сардиния), Кирн (Корсика) и Эфалия (Эльба) — были видны (впрочем, первый из них с трудом) с побережья Италии, между городами Популония и Пиза. В действительности же Сардиния находится слишком далеко, чтобы ее можно было разглядеть с побережья Италии, и к тому же ее из Популонии закрывает остров Эльба. Но из Популонии была видна Эльба, с Эльбы — Корсика, а с Корсики — Сардиния. Таким образом, мореплаватели, покинувшие Популонию, могли достигнуть Сардинии в классической античной традиции плавания, не теряя из виду берега.

Из Сардинии, впрочем, нельзя было увидеть конечной цели плавания на юг — Ливии, но путь туда через сардинский берег был почти в три раза короче, нежели плавание вдоль берегов Италии и Сицилии. Неизвестно, кем именно и когда был открыт этот островной путь — финикийцами или этрусками, но им пользовались на протяжении всей древней истории. Более того, Перипл Псевдо-Скилака даже сохранил указание о длительности каждого отрезка пути: от Популонии до Корсики через Эльбу — полтора дня, от Корсики до Сардинии — треть дня, от Сардинии до Ливии — одни сутки. Существование пути через Корсику в Африку подтверждает и Авиен, опиравшийся на перипл массалиотов. Островным путем, как наикратчайшим, пользовались не только этруски, но и их коллеги-мореплаватели: карфагеняне и греки-массалиоты.

По весьма категоричному утверждению Страбона, побережье, на котором находились древние тирренские города, было «лишено гаваней. Поэтому основатели городов или совершенно избегали моря, или же выставляли впереди укрепления со стороны моря, чтобы эти города не оказались легкой добычей для нападений с моря». Описание Страбона, впрочем, относится прежде всего к побережью южнее Популонии с ее прекрасной гаванью. Греческий географ знал и о расположенных к северу от Популонии гаванях — Луне и Пизе, а также о гавани Аргоос на Эфалии, названной таким образом якобы в память о корабле «Арго». Позднее, чтобы скорректировать природный недостаток, сделавший побережье «на огромнейшем расстоянии лишенным гаваней», Траян в Центумеллах (соврем. Чивиттавеккья), согласно сообщению Плиния Младшего, провел существенные земляные работы, соорудив искусственную гавань, переименованную затем в Порт Траяна.

Впрочем, указание античных авторов на здаленность этрусской цивилизации от морского побережья входит в отчетливое противоречие с данными исторической реальности. Возникает вопрос: если этрусские города располагались вдали от моря, то каким образом они осуществляли морскую торговлю и господствовали на морях? Ведь населенные пункты на тирренском побережье, которые Страбон именует «корабельными стоянками», были, по его мнению, крепостями, предназначавшимися для защиты от нападений со стороны моря.

Определенная ясность была внесена в ходе активных археологических и топографических исследований этрусских городов. Благодаря им стало ясно, что этруски строили свои города таким образом, чтобы иметь выход к морю. Это доказано на примере городов, руины которых теперь находятся на значительном расстоянии от моря. Наиболее показательно в этом отношении расположение города Ветулонии. В настоящее время ее остатки расположены в 12 км от берега моря. Однако, как известно из письменных источников, рядом с городом было озеро, которое, согласно современным исследованиям, соединялось с морем, т.е. представляло собой бухту. В римское время бухта эта превратилась в мелководное озеро, позднее болото, которое потом и вовсе высохло. Таким образом Ветулония вследствие природного катаклизма, естественным ходом обстоятельств была лишена выхода к морю, поэтому ни один из римских авторов и не сообщает о ее былой морской славе. Однако о Ветулонии именно как о морском порте имеются вполне отчетливые косвенные данные. Так, эмблемой города, изображенной на стеле I в. до н.э., по, бесспорно, восходящей еще к этрусскому времени, был один из морских богов Портун с веслом в руке. На монетах Ветулонии, кроме того, изображены якорь, дельфины и ростр. В свете этих данных славное морское прошлое города вряд ли может вызывать сомнение.

Несколько сложнее решается вопрос о выходе к морю другого древнейшего этрусского города — Рузелл, расположенного к северо-востоку от Ветулонии. В 5 км от городских стен Рузелл протекала речка Умбро, впадавшая в ту же лагуну, которая соединяла с морем Ветулонию. Судя по отсутствию находок в ближайших к Рузеллам прибрежных точках по реке Умбро, отдельными исследователями высказывалось предположение о том, что в этрусскую эпоху эта речка была несудоходной и в распоряжении жителей города была лишь гавань Теламона, входившая в полис Ветулонии. Однако вряд ли это так. Отсутствие находок в ближайшем к городу пункте на реке Умбро не является решающим доводом против использования Рузеллами именно этого пути, так как гавань вполне могла быть впоследствии занесена песками.

Описывая побережье Тирренского моря к югу от Популонии, Страбон указывает на возвышающийся над морем город Козу с гаванью Геракла и важным хозяйственным объектом: пунктом наблюдения за ходом тунца. Этот же город, Козу, упоминает и Гскатей Милетский в числе пеласгийских городов. Однако в гавани Козы, несмотря на археологические раскопки, не обнаружено никаких следов этрусского присутствия. Это не этрусский порт, а гавань позднейшей римской колонии Коза, выведенной сюда в 273 г. до н. э. Выбор этого места римлянами для основания колонии был связан со стратегической ситуацией начального периода этрусской талассократии и важностью этого географического пункта. Остается загадкой, почему этруски не обратили внимания на этот столь выгодный для мореплавания пункт.

«Если плыть от Козы к Остии, — пишет далее Страбон, — то на пути лежат маленькие городки: Грависки, Пирги, Альсий, Фрегена… От Грависки до Пирги расстояние немного меньше 180 стадий. Это корабельная стоянка керетанцев, в 30 стадиях от города». Археологические исследования второй половины XX в. не только выявили две из указанных Страбоном корабельных стоянок, но и позволили более широко подойти к вопросу об их принадлежностей к этрусским городам, расположенным на некотором отдалении от моря. Пирги оказались не просто корабельной стоянкой, соединенной с Цере сухопутной дорогой, но и своеобразным религиозно-культовым центром этого полиса. Правитель города Цере Тефарий Велиана принес в храме Пирги жертву богине Уни (отождествляемой с финикийской Астартой). Уже на основании «Перечня кораблей» в «Энеиде» исследователи делали вывод о том, что Грависки, как и Пирги, являлись корабельной стоянкой одного из этрусских городов. Теперь же на археологическом материале выявилась важная роль Грависки в торговле и преобладание в ней греческого населения.

Таким образом, перекрестный и комплексный анализ археологического, письменного и топографического материала в последние десятилетия развеял сомнения в значимости западного побережья Италии в качестве колыбели местного мореходства. Разумеется, природные условия здесь не были столь откровенно располагающими к бурнолту спурту судостроения и мореплавания, как в Элладе. Однако население неплохо приспосабливалось, активно используя существующие гавани и русла рек, впадавших в море, в качестве мест корабельных стоянок и портов. Более того, в определенном смысле локализация крупных городских центров в глубине побережья с выведением портовых пригородов на дистанцию в несколько километров была выгодна в стратегическом и военном плане, так как уменьшала уязвимость города от морского нападения. Именно подобное устройство отличало, например, наиболее показательный и во всех смыслах эталонный город Греции — Афины, располагавший портом Пирей в качестве вынесенной к морю гаванР!. Однако стратегические преимущества подобной локализации были таковыми только в случаях, когда центр не зависел всецело от морской торговли и снабжения морским путем. В противном случае захват порта, который было относительно несложно организовать в случае его незначительной величины, отрезал обороняющийся город от притока ресурсов, имея перспективой довольно скорую полную капитуляцию. Впрочем, этрусские города, судя по всему, вполне сбалансированно опирались как на морской промысел и торговлю, так и на сельскохозяйственную округу. Этрурия, стоя прочно на земле, имела возможность и желание смотреть в море.

Как бы то ни было, в результате постепенного завоевания Италии римлянам, помимо прочего, досталась и вполне обустроенная морская и приморская инфраструктура Этрурии. Без учета этого невозможно понять последующее практически мгновенное рождение и бурный прогресс римского флота.

Существовала, однако, и еще одна техническая сторона дела, а именно проблема обеспечения судостроительного ремесла необходимым и достаточным количеством строительного материала, т. е. прежде всего строевого леса.

Весьма большое значение для развития у этрусков судостроения имела обеспеченность лесом как самой Этрурии, так и прилегающих к ней территорий. Важные сведения в этом отношении дает, в частности, Теофраст (IV в. до н.э.) в своем «Исследовании о растениях»: «Самые огромные деревья растут, как говорят, на Кирне. Даже исключительно прекрасные пихты и сосны Лация — они больше и красивее всех остальных деревьев — ничто по сравнению с кирнскими. Римляне, говорят, некогда пожелали выстроить на этом острове город и отплыли туда на 12 кораблях, но деревья на острове были так велики, что мореходы, заходя в заливы и бухты, рисковали поломать мачты. Поэтому римляне отказались от мысли основать здесь город; несколько человек вышли на берег и на маленьком участке срубили такое количество деревьев, что их хватило на целое пятидесятивесельное судно».

Видимо, это описание отражает состояние дел не времени жизни самого Теофраста, а более ранний период. На это указывает слово «некогда» в данном тексте, описание острова, сплошь покрытого лесом, а также отсутствие в античной традиции достоверных сведений о наличии у римлян до первой Пунической войны (264-241 гг. до н.э.) значительного флота, и, более того, даже прямые указания Полибия на отсутствии такового. В таком случае вполне допустимо предположение, что под «римлянами» у Теофраста имеются в виду этруски, господствовавшие в Риме в VI в. до н.э., вплоть до изгнания династии Тарквиниев.

Однако некоторые исследователи относят упоминание Теофрастом морской экспедиции на Корсику к IV в. до н. э. и полагают, что речь идет о первой попытке римской колонизации острова в столь раннее время. Так, в итальянской науке было высказано вполне тенденциозное мнение о том, что уже в IV в. до н.э., т.е. еще до Пунических войн, римляне обладали сильным флотом, по крайней мере транспортным, способным перевезти колонистов на Корсику, а также военными судами, располагавшими силами для обеспечения их безопасности. Сообщение Теофраста о выведении колонии на Корсику должно быть отнесено к римлянам, пользовавшимся поддержкой своих союзников — этрусков из города Цере. Свидетельство Теофраста автор подкрепляет указанием Диодора Сицилийского о посылке римлянами в 377 г. до н.э. 500 колонистов на Сардинию. Однако текст Диодора именно в этом месте вызывает сомнения: было высказано предположение, что вместо Sardo (Сардиния) следует читать Satricum (Сатрик). С Сатриком, городом латинов и вольсков, римляне, согласно Титу Ливию, упорно сражались в первой половине IV в. до н. э. и основали в 385 г. до н. э. на его землях римскую колонию. Об основании колонии в Сатрике сообщает и Дионисий Галикарнасский. Хронология Диодора Сицилийского и в этом случае расходится с хронологией Тита Ливия. Последний, в свою очередь, нигде не сообщает о выведении римской колонии на Сардинию, которая тогда находилась всецело в сфере карфагенского влияния.

Таким образом, имеются достаточные основания относить рассказ Теофраста ко времени, значительно более раннему, нежели появления его труда. Источник Теофраста скорее всего имел в виду Рим времени этрусского владычества, а не город эпохи войн с Пирром.

Наряду с лесными богатствами Корсики этруски использовали в судостроении и леса Лация, о которых Теофраст высоко отзывается, хотя и ставит их ниже лесов Корсики. В другом месте своего труда Теофраст отмечает, что в «Лации рубят деревья такой длины, что одного бревна хватает на весь киль для тирренского судна». Собственно, именно это место показывает, что этруски были первыми, кто использовал лесные богатства Лация в судостроении и в то же время демонстрирует, что речь и в самом деле могла идти не о римской экспедиции, а об этрусской — хотя и с определенным участием собственно римлян.

Но прежде всего этруски, конечно же, эксплуатировали лесные богатства самой Этрурии, прежде всего Циминский лес, казавшийся в V в. до н. э. таким же огромным и непроходимым, как современникам Августа — Герцинский и Каледонский леса. Однако деструктивное воздействие человека было столь велико, что всего лишь несколько поколений умудрились свести гигантский лесной массив на большей части его площади. Это, помимо прочего, свидетельствует и о масштабах «судостроительных программ», которые выполнялись этрусскими корабелами.

После того как Циминский лес был вырублен, пришла очередь и лесов к северу от реки Арно. Страбон с горечью и сожалением говорит о том, что корабельный лес, использовавшийся некогда обитателями Пизы для защиты от опасности со стороны моря, в его время изводили на постройки. Впрочем, в период его жизни ситуация на Средиземном море существенно изменилась, и потребность в строевом корабельном лесе временно отступила на задний план, затмившись потребностями жилищного строительства, более актуального в ту пору. Однако перспектива в очередной раз показала, что хищническая вырубка лесов практически всегда исходит из сиюминутных потребностей общества и болезненно отзывается в будущем, когда уже практически ничего нельзя исправить.

Помимо леса в Этрурии имелись и другие материалы, необходимые для судостроения. Прежде всего металл, традиция обработки которого уходит в глубь веков. И хотя греческие авторы времен Пелопоннесской войны сообщают нам лишь о высококачественных этрусских канделябрах, нет никакого сомнения в том, что мастерство этрусских кузнецов в изготовлении металлических частей корабля было ничуть не меньшим.

Подводная часть военных судов этрусков была традиционно для той эпохи снабжена металлическим тараном, известным римлянам под названием ростра. Ростр фигурирует у Филострата в описании тирренского корабля. Примечательно, что Плиний Старший называет конкретную личность, которой приписывалось изобретение ростра, «тиррена Писея», имя которого указывает на италийскую, а не на пелопоннесскую Пизу, расположенную вдали от моря и никаким образом не связанную с тирренами. Одна из рукописей Плиния Старшего в упомянутом рассказе об изобретении Писеем ростра содержит дополнение: «как и якорь». Столь серьезное «обвинение» вызывает, по меньшей мере, интерес.

Роль якоря в развитии мореплавания была столь велика, что его изобретение приписывается ряду лиц, существенно более знаменитых, чем Писей: фригийскому царю Мидасу, скифскому мудрецу Анахарсису и греку Евпаламу из Сикиона. Речь идет о том, что был изобретен так называемый адмиралтейский якорь — со штоком и двумя лапами из металла — вместо прежнего деревянного якоря, якорного камня или корзины с камнями. Изготовление в Этрурии VII в. до н.э. усовершенствованных якорей хорошо согласуется не только с началом этрусской талассократии, но и с развитием этрусской металлургии. Оно, кроме того, подтверждается достаточно частым изображением якорей указанного типа на реверсе серебряных монет этрусских городов в IV—III вв. до н.э. Плиний мог назвать изобретателем якоря именно этруска постольку, поскольку именно пеласги и тиррены познакомили с усовершенствованным якорем обитателей Италии, до того пользовавшихся якорными камнями. Впервые в Италии мы встречаем изображение якоря со штоком и двумя лапами именно на монетах Ветулонии и других этрусских полисов. Поскольку якоря того же типа применялись римлянами, среди специалистов господствует мнение, что усовершенствованный якорь они заимствовали у этрусков.

Очевидно, этруски внесли какие-то новшества и в парусное снаряжение корабля. В морской терминологии латинского языка с безусловным преобладанием в ней терминов сугубо греческого происхождения встречается, между тем, слово antemna («рей»). Судя по весьма характерному окончанию, это слово этрусское.

Что касается внешнего вида и типов этрусских судов, то мы можем представить их себе как по описаниям в литературных источниках, так и по изображениям на фресках, рельефах, монетах. В качестве параллелей обычно используются также сведения о лучше известных нам греческих и финикийских кораблях. Впрочем, подобное сопоставление, несмотря на свою очевидную безальтернативность, вытекающую из традиционной источниковедческой безвыходности, не может, конечно же, быть признано абсолютно корректным, однако и оно имеет право на существование.

Так, судя по приведенному сообщению Теофраста, этруски сооружали 50-весельные корабли (пентеконтеры), имевшие в длину до 25 м. На таких же кораблях, как подчеркивает Геродот, плавали и фокейцы. В сражении при Алалии около 535 г. до н. э. флот фокейцев, так же как объединенная этрусско-карфагенская флотилия, состоял главным образом из пентеконтер. При нынешнем состоянии представлений о морском деле всех средиземноморских народов чрезвычайно трудно сказать, кто и когда изобрел этот тип корабля. В последний раз в связи с этрусками его упоминает Фукидид в рассказе о посылке тирренами помощи Афинам против Сиракуз.

Наряду с крупными кораблями этруски могли использовать (и, несомненно, широко применяли) более мелкие и подвижные суда того самого типа, который впоследствии стал известен как «либурны». На кратере (чаше для смешивания вина и воды) из Цере греческий мастер середины VII в. до н. э. изобразил морской бой двух 20-весельных кораблей. На их палубах стоят воины со щитами и копьями, готовые к броску. Корабль, изображенный слева, собирается таранить противника. И это этрусское судно.

Несомненно, этруски плавали и на так называемых «круглых» кораблях, более приспособленных к перевозке грузов и воинов, чем к морскому бою. Именно такой корабль изображен на фреске этрусской «гробницы Корабля» в Цере. Он имел две мачты: одна — высокую, в центральной части судна, несла на рее прямоугольный парус. Собственно, она была главным движителем. Другая, меньших размеров, на носу, с небольшим квадратным парусом, служила прежде всего для управления кораблем — наряду с двумя кормовыми рулевыми веслами. Передняя мачта (очевидно, допустимо именовать ее фок-мачтой) являлась своеобразным аналогом позднейшего средневекового бушприта и облегчала управление судном под ветром. Фреска относится к III в. до н. э., но, насколько известно, каких-либо серьезных усовершенствований в торговом судостроении в период с V по III в. до н. э. не происходило. В силу этого данное изображение вполне обоснованно может быть использовано как иллюстрация и для существенно более раннего времени.

Наиболее сложной и трудноразрешимой, пожалуй, является проблема происхождения этрусской триеры. Согласно Фукидиду, первую триеру построил коринфянин Аминокл за 300 лет до Пелопоннесской войны. По Геродоту, однако, первые триеры приказал построить египетский фараон Нехо. Еще один автор, Климент Александрийский, приписывал изобретение триеры финикийцам из города Сидон. Использование этого типа судна греками засвидетельствовано лишь в VI в. до н. э. Впервые слово «триера» встречается в стихотворении греческого поэта второй половины VI в. до н. э. Гиппонакса. Геродот, в свою очередь, флот, состоящий из триер, впервые упоминает в связи с Поликратом Самосским и событиями, предшествующими завоеванию персами Египта в 525 г. до н. э. Известно также, что около 500 г. до н. э. флот Сиракуз пополнился большим количеством триер.

Впервые о применении триер этрусками сообщает Диодор, рассказывая о двенадцати триерах тиррена Постумия, казненного как пирата в 339 г. до н.э. Однако весьма маловероятным кажется, чтобы триеры появились у этрусков так поздно, т.е. фактически уже в период упадка их талассократии. На погребальной стеле Вела Каикны из Болоньи изображен корабль. Не исключено, что на нем можно различить три ряда фигур. Если это действительно так, то первое этрусское изображение триеры относится к V в. до н.э. Знакомство же с триерой в собственно Этрурии должно быть отнесено, вероятно, к еще более раннему времени.

Сравнительно небольшой объем наших знаний о конкретике этрусского кораблестроения, с одной стороны, а также огромное значение флота для генезиса и развития этрусской цивилизации — с другой, конечно же, ставят вопрос о происхождении этрусского кораблестроения. Решение его, т.е. заключение о том, в какой мере местные корабелы использовали финикийский и греческий опыт, а в какой — собственные традиции, принесенные извне в Италию, не представляется однозначным или даже близким к таковому.

Высказывалось мнение, что этрусские парусники с изогнутым носом и большой неподвижной мачтой, вероятнее всего, происходят из района Трапезунда и идентичны «камарам», описанным Страбоном и Тацитом. С этим предположением согласуются увеличившиеся в последние десятилетия данные о предметах урартийского типа в Италии (котлах с протомами в виде сирен, которые обнаруживаются также в Западной Анатолии, на островах Эгейского моря и на Пелопоннесе). Эти данные, вероятно, позволяют реконструировать некие варианты морского или же сухопутно-морского путей из Урарту в Италию.

Не исключено также, что переселение тирренов с Сардинии и их слияние с пеласгами привели к оживлению тех архаических элементов культуры, которые берут свое начало в эгейско-анатолийском регионе. Вместе с этим возобновились и утраченные в период переселения народов XII-XI вв. до н.э. торговые связи с Урарту, Фригией и Лидией — связи, нашедшие свое отражение и в судостроительной традиции.

Вместе с тем, несомненно, стоит отметить и то обстоятельство, что изображения наиболее архаических этрусских кораблей «вельботного» типа, с симметричными очертаниями носа и кормы и серпообразным профилем находят четкие аналогии в общеевропейском нордическом наследии, отчетливо перекликаясь с совершенно аналогичными конструктивно кораблями с каменных и наскальных изображений Скандинавии. Разумеется, между этими изображениями существует определенная временная цезура, однако идентичность кораблестроительной идеи очевидна.

Наиболее взвешенным, вероятно, является вывод, согласно которому Италия и в доэтрусское время располагала определенными традициями судостроения, которые уводят нас в общеиндоевропейское культурное наследие и географически, не исключено, связаны с Северной Европой. Находясь в несколько угнетенном состоянии в связи с собственной временной «невостребованностыо», эти навыки смешались с принесенными (откуда бы то ни было) предками этрусков судостроительными традициями, после чего в силу вступили те факторы, о которых упоминалось: влияние Эллады, Финикии и Карфагена, а также Малой Азии и иных регионов.

О чрезвычайно высокой роли моря в жизни этрусков свидетельствуют данные об их господстве на островах, изображения этрусских кораблей, богатство этрусских погребений изделиями неиталийского происхождения. О плаваниях этрусков в эпоху их господства на морях в восточном направлении не сообщает ни один из древних авторов — может быть, впрочем, именно потому, что в них уже не видели ничего необычного. Однако археологические находки с лихвой компенсируют отсутствие сведений в литературных источниках. Этрусскую керамику обнаружили на островах Керкира, Итака, Наксос, Делос, Хиос, Родос. Она в большом количестве встречается в материковой Греции (Коринф, Афины, Перахора), в Малой Азии (Смирна, Даскилейон), в Сирии (Рас-эль-Басий), Ливане, на западном побережье Черного моря (Истрия). Этрусские бронзовые изделия нашли в Афинах, Дельфах, Додоне, Олимпии, а изделия из слоновой кости — на островах Кипр и Родос.

О посещении этрусками стран Западного Средиземноморья в период подъема их талассократии говорят находки специфической керамики типа буккеро в Провансе и Каталонии. В Массалии эту керамику обнаруживают в слоях VI в. до н. э. — вместе с коринфской, ионийской и аттической керамикой. Это дает нам основание говорить об ощутимом торговом соперничестве между этрусками и греками как в этом, так и в других регионах Средиземноморья. Достаточно многочисленны находки этрусского буккеро также в греческих торговых колониях на западном побережье Иберии.

География этрусского экспорта, о которой свидетельствуют данные находки, позволяет предполагать большой объем торговли и участие в ней значительного числа этрусских государств. Без сомнения, как по географическому местоположению, так и на основании данных археологии, к государствам, широко участвовавшим в торговых операциях, следует отнести прежде всего Цере, Тарквинии, Популонию и Ветулонию. Именно в этих городах, либо находившихся на морском побережье, либо имевших гавани, были обнаружены гробницы архаической эпохи с наиболее богатыми предметами восточного, прежде всего, стиля.

Бурное и всестороннее развитие этрусской торговли было обусловлено не только и, быть может, даже не столько развитием ремесленного производства и потребностями поиска новых рынков сбыта ремесленных изделий, но главным образом формирование аристократии, чрезвычайно заинтересованной в приобретении предметов роскоши и иной продукции, жизненно важной для ее престижа. Этрурия, судя по археологическим находкам, активно скупала все лучшее, что создавалось в ремесленных мастерских Афин, Коринфа, Кипра, Карфагена: изящную коринфскую керамику, сменившуюся около 540 г. до н.э., в соответствии с изменением моды, краснофигурной аттической; золотые украшения; серебряные чеканные блюда; упоминавшиеся бронзовые котлы с протомами в форме сирен или голов грифонов, изделия из слоновой кости, фаянсовые сосуды, египетских скарабеев и даже страусовые яйца.

Неоднократно поднимался в науке и вопрос об этрусском экспорте. Впрочем, ответить на него затруднительно, так как собственно этрусских вещей, несмотря на дальние географические пределы их распространения, не так уж много. Они не образуют устойчивого представления о доминирующих статьях этрусского экспорта. Наиболее удачным представляется решение, согласно которому основу вывозимых товаров составляли сырьевые ресурсы — в частности, такие стратегические товары того времени, как железо и медь. Кроме этого, несомненно, существовал и массовый вывоз рабов.

Средиземноморская торговля и освоение пространства этого моря были основой для дальних путешествий этрусков. Первым сравнительно дальним предприятием были попытки этрусков колонизовать Иберию и прилегающие к ней острова. Косвенным подтверждением этому в литературных источниках служат древнее название Балеарских островов —Тирренские острова, а также сообщение, сохранившееся у Стефана Византийского, о тирренах на средиземноморском побережье Иберии. Следующим на очереди лежал выход в открытый океан.

Особый интерес представляют сведения о выходе этрусских мореходов в Атлантику, которые сохранились у Диодора Сицилийского в рассказе о колонизации одного из атлантических островов: «Итак, финикийцы, исследуя по указанным выше причинам побережье по ту сторону Геракловых Столбов, вдоль берега Ливии, были занесены сильными ветрами далеко в океан. Гонимые бурей на протяжении многих дней, они высадились на упомянутый выше остров и, оценив его за благодатную природу, хорошо изучили его. Вот почему этруски, пользовавшиеся господством на морях, захотели основать на этом острове свою колонию. Но карфагеняне им воспрепятствовали, частично из-за того, что боялись переселения на этот остров большого числа карфагенян, которых могли бы привлечь достоинства острова, или из-за того, что хотели его приберечь для себя на худой конец, когда Карфагену будет угрожать полное уничтожение».

О том же острове в Атлантическом океане сообщает Псевдо-Аристотель: «Рассказывают, что в море за Геракловыми Столпами открыли остров, покрытый лесом из различного рода деревьев и с судоходными реками, удивительный по богатству и плодородию. Он удален на многие дни пути. Когда карфагеняне, пользуясь благоприятными условиями, стали часто посещать остров и некоторые обосновались на нем, правители Карфагена запретили под страхом смерти туда плыть. Живущих там они уничтожили, чтобы они не сообщили (об острове) и чтобы еще большее число жителей не переправлялось на остров и, добившись могущества, не угрожало бы благополучию Карфагена».

Согласно Диодору, остров был открыт не карфагенянами, а финикийцами. Под последними следует понимать, видимо, жителей Гадеса (соврем. Кадис) — древнейшей финикийской колонии, расположенной у выхода в открытый океан. Именно от них этруски могли узнать о существовании неведомого острова. Но попытка обосноваться на острове встретила резкое противодействие Карфагена. Более того, согласно Псевдо-Аристотелю, Карфаген препятствовал заселению острова даже своими согражданами, а об этрусках вообще не упоминается.

Дата этого выхода в океан остается гипотетической. В любом случае, скорее всего, она не может располагаться на шкале времени позднее даты крушения этрусской талассократии — 474 г. до н. э., т. е. до битвы при Кумах. Согласно мнению А. И. Немировского, это произошло не позднее 535 г. до н.э., т.е. до начала союзных отношений между этрусками и Карфагеном. В пользу этого, кстати, свидетельствует и то, что уже договор Рима с Карфагеном в 509 г. до н. э. содержал запрещение римлянам плавать к проливам. Блокада пролива, известная и по другим источникам, была установлена карфагенянами скорее всего после реальной угрозы их интересам в океане — угрозы, исходившей именно со стороны этрусков.

В конце VI и в начале V в. до н. э. существовавшее в центральной части Средиземного моря относительное равновесие начинает разрушаться. Возникают и набирают силу противоречия между Этрурией, Карфагеном и греческими полисами, заинтересованными в морской торговле через Мессинский пролив. Складывается принципиально новая политическая ситуация, приведшая в конечном счете к крушению этрусской талассократии. Своеобразной моделью этого конфликта, возможно, является история древней колонии халкидян Регий. Около 494 г. до н.э. Анаксилай, выходец из Мессении, установил в Регин тиранию. По общей традиции тиранов античности он проводил чрезвычайно активную внешнюю политику и ставил своей целью создать государство на обоих берегах пролива. Примерно в 480 г. до н. э. он захватил расположенный напротив Регия на сицилийском берегу город Занкле и переименовал его в Мессану. Известно сообщение Страбона о постройке Анаксилаем на мысе Скиллей, в узкой части Мессинского пролива, крепости для борьбы с тирренскими пиратами. Но даже если бы не было этого прямого свидетельства антиэтрусской направленности деятельности Анаксилая, ее можно было бы предполагать хотя бы на основании разрушения в 510 г. до н.э. города Сибариса. В результате этруски потеряли союзника, в гавани которого могли базироваться их корабли. Теперь пролив полностью был закрыт даже для чисто торговых целей этрусков. Но, как выяснилось позднее, и торговые суда всегда можно объявить пиратскими, как это, например, случилось с римским кораблем, отправленным в Дельфы через тот же Мессинский пролив 80 лет спустя.

Ко времени регийской блокады Мессинского пролива относятся пиратские действия фокейца Дионисия, в прошлом одного из руководителей восстания ионийцев. Геродот сообщает, что Дионисий занялся сначала пиратством в финикийских водах и потопил несколько кораблей, а затем отправился на остров Сицилия, откуда стал нападать на карфагенские и тирсенские торговые корабли — не трогая, однако, эллинских.

Пиратские действия Дионисия совпадают со временем образования на обоих берегах Мессинского пролива государства Анаксилая. Чтобы нападать на карфагенян и этрусков, Дионисий должен был обосноваться на западном побережье Сицилии или на Липарских островах. Объектом грабежа, как об этом свидетельствует сообщение Геродота, служили торговые корабли карфагенян и этрусков. В результате возникла ощутимая угроза коммуникациям этрусско-карфагенской торговли, использовавшей путь через Корсику, Сардинию и западные воды Сицилии. Сам факт этой угрозы и безнаказанности пирата, имевшего в своем распоряжении всего лишь три корабля — яркое свидетельство не только ослабления этрусской талассократии, но и утраты былого единства действий между этрусками и карфагенянами. Об этом же говорит и анализ обстоятельств, приведших к битве при Гимере, которую — наряду со сражением при Саламине — считали поворотным пунктом в истории всего греческого мира.

Союзники Сиракуз — жители Акраганта изгнали из Гимеры тирана Терилла, тестя Анаксилая. И хотя внешне дело выглядело таким образом, что наибольшую активность проявлял сам Терилл, Геродот отмечает, что «главным зачинщиком похода был, однако, Анаксилай, тиран Регия». Он привел в Сицилию карфагенское войско под командованием Гамилькара общей численностью в 300 тысяч человек. Среди воинов Гамилькара были, кроме самих карфагенян, также финикийцы, лигуры, элисики (иберы), сардоны, а также жители Кирна (Корсики). Последние были наемниками. Сами этруски в сражении не принимали участия, хотя оно и значило для них ничуть не меньше, чем сражение при Алалии. Выступление этрусков в качестве союзников карфагенян исключалось, так как инициатором всей экспедиции был заклятый враг этрусков Анаксилай. Разгром карфагенского флота у Гимеры в 480 г. до н.э. коренным образом изменил соотношение сил в Западном Средиземноморье. Потерпели поражение не одни карфагеняне, но и Анаксилай. Однако этрускам не удалось извлечь из этого решительно никаких выгод. Место Регия в Сицилии занимает еще более опасный противник — Сиракузы.

Лишь несколько лет спустя после битвы при Гимере теперь уже этрускам пришлось столкнуться с Сиракузами. Конфликт возник из-за халкидской колонии Кумы, заключившей союз с Сиракузами против этрусков и их союзников — жителей Кампании. Согласно краткому сообщению Тита Ливия, при консулах Луции Фурии Медулине и Авле Манлии (474 г. до н.э.) «кампанцы захватили Кумы, которыми ранее владели греки». В это же время произошла морская битва между этрусским и сиракузским флотом тирана Гиерона.

Данные об этой битве весьма отрывочны и противоречивы. Согласно Диодору Сицилийскому, Гиерон разбил этрусков. Туманные и весьма витиеватые стихи современника этого сражения, поэта Пиндара, свидетельствуют, что при Кумах были разбиты не только этруски, но и карфагеняне. Помимо этого обнаружена надпись на шлеме воина, найденном в Олимпии: «Гиерон, сын Диномена, и сиракузяне (за победу) Зевсу над тирренами». Как видим, карфагеняне не упомянуты. Впрочем, на шлеме могли быть упомянуты только тиррены, поскольку трофей был этрусским, а не карфагенским.

С битвой при Кумах исследователи связывают сообщение Страбона о попытке Гиерона захватить остров Питекуссы в Неаполитанском заливе и построить на нем крепость. Вероятно, после переселения колонистов Питекусс на материк и основания ими Кум сами Питекуссы стали южной базой этрусского флота. Об этом может свидетельствовать негреческое название острова — Инарима. Поражение этрусков при Кумах позволило сиракузянам захватить эту базу и удерживать ее до тех пор, пока сильное землетрясение не заставило их вернуться в Сицилию.

Неблагоприятно складывалась в это время для этрусков и ситуация в водах, омывавших Южную Галлию и Восточную Испанию. Резко активизируется деятельность фокейской Массалии, выведшей на лигурийское побережье многочисленные колонии. Постепенно продвигаясь на юг, массалиоты постепенно входят в зону влияния и интересов Карфагена и начинается борьба Массалии с Карфагеном. Первые сведения о ней содержатся в той части труда Фукидида, которая посвящена анализу морских сил как фактора могущества. После рассказа о создании Поликратом Самосским в годы царствования Камбиза сильного флота, с помощью которого были захвачены различные острова, Фукидид говорит: «Наконец фокейцы, заселившие Массалию, побеждали карфагенян в морских битвах». В исторической науке высказывалось мнение, согласно которому Фукидид упоминает о событиях, имевших место в период основания Массалии (в первой половине VI в. до н. э.). Против этой датировки свидетельствует не только хронологический порядок морских побед в изложении Фукидида, но и то обстоятельство, что в начале VI в. до н.э. Массалия еще не имела стратегических интересов в Испании и к тому же не обладала сильным военным флотом.

Кроме того, античная традиция единодушно считала первым крупным морским сражением фокейцев с карфагенянами и этрусками битву при Алалии (540-539 гг. до н.э.). Однако фокейцы Массалии в качестве ее участников не упоминаются: видимо, если в это время Массалия уже существовала, то она еще не располагала сильным флотом. Первая достоверная морская победа массалиотов над Карфагеном увековечена в бронзовой статуе Аполлона в Дельфах, созданной не ранее середины VI в. до н.э.

Известна и еще одна победа массалиотов над карфагенянами между 490 и 485 г. до н. э. Сражение это произошло близ мыса Артемисий (соврем, мыс Нао), на берегу Испании. Это сражение стало последней из известных морских побед массалиотов над карфагенянами. Точно так же, как и битва при Гимере, сражение у мыса Артемисий сыграло заметную и весьма неприятную роль для этрусков и их талассократии. В результате поражения ее пределы были ограничены водами, омывающими Тиррению и Корсику. Морская торговля этрусков с городами и племенами Южной Галлии и Западной Испании стала опасной — опасной практически на грани невозможного.

Наконец, последний удар по этрусскому морскому могуществу нанесли в середине V в. до н. э. Сиракузы. В 452 г. они предприняли против этрусков большую экспедицию с целью сокрушения главной базы этрусского флота в гавани Аргоос на Эфалии. Экспедиция была вполне удачна, однако не дала ожидаемых результатов. Этруски подкупили сиракузского наварха Файла. Тогда была послана новая флотилия во главе с навархом Апеллесом. Он захватил Эфалию, опустошил берега Этрурии и Корсики и возвратился с большим количеством рабов и иной добычи.

В результате как внешнего натиска усиливающихся соседей, так и внутренних проблем, к середине V в. до н.э. произошло крушение этрусской талассократии. Примечательно, что, с точки зрения событий на море, римляне не были ни в какой мере причастны к этому печальному для этрусков исходу. Их историческая роль была совсем иной — «коньком» граждан Вечного города стала война на суше, и им вполне хватало удачных антиэтрусских кампаний в Италии.

Однако с крушением этрусков как властителей морей не все вполне ясно. Так, сам факт упадка их городов и качественной перемены экспансионистских планов и намерений сомнения не вызывает. Между тем, исследователи говорят о так называемой «тирренской загадке».

Существует целый ряд фактов, явственно свидетельствующих об усилении и развитии в IV—III вв. до н.э. этрусского пиратства, причем в районах, порой весьма далеко отстоящих от Италии. Так, сообщениями о набегах тирренских разбойников пестрят греческая литература и официальные документы этой эпохи. Историк IV в. до н.э. Филохор, живший в Аттике, пишет о нападении тирренов-этрусков на острова Лемнос и Имброс и о похищении ими женщин с населенной афинянами части островов. Оратор IV в. до н.э. Лисий говорит об опасностях плавания по Адриатическому морю. А известный афинский оратор Гиперид произнес речь «О защите от тирренов» (известную нам, к сожалению, лишь только по названию). Афиняне вынесли в 325 г. до н. э. решение о посылке колонистов на берега Адриатического моря с целью охраны от нападений тирренов. Из фрагмента надписи в честь некоего Тимократа с Родоса известно, что два сына этого родосца погибли в борьбе с tyrannoi. Власти острова Делос в 299 г. до н. э. приняли постановление о выдаче денег для защиты от тирренов. Скорее всего, именно с тирренскими пиратами была связана речь оратора III в. до н. э. Динарха «Tyrrenikos».

Как нетрудно заметить, эти факты находятся в ощутимом противоречии с очевидным по иным источникам сокращением влияния этрусков. В историографии античности присутствует немало попыток разрешения этой проблемы. Так, утверждалось, что под пиратами-тирренам IV—III вв. до н. э. следует понимать не этрусков, а любых пиратов, ибо термин «тиррен» к этому времени приобрел не этнический, а профессиональный характер. Далее, утверждалось, что пиратством в эту эпоху занимались не этруски, а эгейские тиррены, или, вернее, «тирраны», как они называются в вышеупомянутой родосской надписи — особый народ, лишь по имени созвучный с греческим наименованием этрусков. Последователи еще одной точки зрения полагают, что никаких иных тирренов, кроме италийских, никогда не существовало, и, следовательно, все упомянутые «подвиги» следует отнести к старым добрым этрускам.

Как указывал отечественный исследователь А. И. Немировский, развитие этрусского пиратства вовсе не противоречит падению этрусской талассократии, но, напротив, является как раз результатом этого падения. По его мнению, упоминания тирренов в греческих источниках IV—III вв. до н. э. не оставляет никаких сомнений в том, что базой тирренского пиратства в это время являлось отнюдь не Тирренское, а Адриатическое море. Действуя там, вдалеке от Эфалии и Пирги, опустошенных сиракузянами, пираты Адриатики для греков продолжали оставаться тирренами, и в этом нет ничего удивительного.

В Адриатическом море этрусскими базами и опорными пунктами были в это время Спина, Адрия и другие города со смешанным полиэтничным этрусским, греческим и италийским населением. Так, материалы раскопок Спины показали, что в V в. до н.э. этот город вел оживленную торговлю с Афинами и многими другими греческими городами. Тем не менее, находясь в теснейших торговых отношениях с Элладой, Спина в IV в. до н. э. превратилась в базу пиратской экспансии.

Решение этого вопроса вытекает из анализа общую военно-политическую обстановку в Этрурии в этот период, особенно с начала IV в. до н. э. В 384 г. до н. э. сиракузский тиран Дионисий возглавил военно-морскую экспедицию против этрусков. Имея весьма мощный флот из 60 триер, он опустошил берега Этрурии и Корсики, разграбил храм Левкофеи и увез из него тысячу талантов. Впоследствии он выручил еще 500 талантов, продав пленных и добычу, что свидетельствует о размерах ущерба, нанесенного грабежом. В этот же период на суше этруски терпят поражения от римлян, неуклонно расширяющих собственную территорию за счет слабеющего стратегического соперника. Причем заметим, что римская экспансия разворачивалась преимущественно вдоль западного побережья Апеннинского полуострова, к северу и к северо-западу от устья Тибра. Именно там лежала сфера римских стратегических интересов в тот период. В свете этой информации становится совершенно ясно, почему этруски предпочли Адриатическое море своему «родному» и хорошо освоенному Тирренскому.

Помимо большей удаленности от основных и наиболее опасных врагов оно позволяло беспрепятственно выходить в Восточное Средиземноморье, хотя и существенно снижало здесь возможности для базирования флота. Несмотря на очевидные затруднения технического свойства, стратегическое положение этой акватории обращало этрусских мореходов к весьма богатым водным коммуникациям и городам греческого мира, путь к которым существенно сокращался. Располагая еще возможностью контролировать весь поперечник Апеннинского полуострова, этруски могли позволить себе этот «стратегический бросок», переориентировав собственные морские силы на другой регион действий и существенно продлив дни и годы существования собственной, хотя и сильно сократившей зону претензий, талассократии.

Путаница, возникшая в связи с употреблением слова «тиррен», возможно, объясняется тем, что в древнейший период тирренами называли некий народ в бассейне Эгейского моря, который также занимался пиратством. Так, в одном из гомеровских гимнов содержится мифологический рассказ о нападении тирренов на Диониса, однако нет и намека на то, что действие разворачивается в Италии. Местом действия служит мыс на берегу некоего «бесплодного моря», где был захвачен Дионис. Аполлодор же излагает несколько иную версию, согласно которой Дионис нанял корабль тирренов, желая переправиться с острова Икария на остров Наксос. Но тиррены, оказавшиеся пиратами, проплыли мимо Наксоса, взяв курс на Азию. Здесь тиррены также не связаны с Италией. Еще одна версия содержится в изложении этого же мифа Овидием в его «Метаморфозах». Место действия — то же самое море близ Наксоса, однако один из пиратов, тиррен Ацет, называет своей родиной Меонию (древнее название Лидии, а во времена Августа почти повсеместно была принята теория лидийского происхождения этрусков). Второй пират, Ликаон, является изгнанником из какого-то этрусского города; имя третьего пирата Эфалион — намек на остров Эфалия, который в начале IV в. до н. э. стал пиратским гнездом. В результате в античной литературе в разное время пираты разных эпох и различных географических районов обозначались одним термином «тиррены».

Вообще сложилась определенная традиция стереотипного изображения этрусков, согласно которой в античной литературе это имя стало едва ли не нарицательным, обозначая пирата и морского разбойника — уже без особой связи с реальным положением вещей. Столь же априорно многими античными авторами просто отвергалась этрусская торговля как таковая. Так, Цицерон утверждал, что финикийцы занимались мореплаванием ради торговли, а этруски — ради разбоя. По словам того же Гомера финикийская торговля была просто неотделима от пиратства. Вероятно, то же самое следует сказать и об этрусках. Имеются многочисленные и бесспорные следы этрусской торговли VII—II вв. до н.э., как и свидетельства об их разбое. Восприятие этрусков-тирренов в качестве исключительно пиратов, возможно, сложилось под влиянием трудов древних мифографов, имевших в виду тирренов Эгейского моря, или сведений о пиратстве этрусков времени подчинения их Риму. Вообще же в органичном сочетании пиратства и морской торговли не только в рамках активности одного народа, но и в рамках одной экспедиции, нет ничего необычного. Блестящие примеры подобной «универсальности» в эпоху раннего средневековья дали, например, фризы и скандинавы в Северной Европе.

Вполне исторический и очень реалистичный, взвешенный подход к проблеме этрусского пиратства обнаруживается, вероятно, лишь у Страбона. Он не считал пиратство явлением, характерным для всех эпох истории этрусков: «Находясь во власти одного правителя, тирренцы были весьма могущественными, но в позднейшие времена, как кажется, их объединение было уничтожено, и они под давлением соседних народов распались на отдельные города. Действительно, иначе они, пожалуй, не могли бы, оставив свою благословенную землю, заняться морским разбоем, посылая одни пиратские шайки в одно, другие — в другое море. Правда, там, где они действовали согласованно, они не только могли защищать себя от нападения противников, но и, в свою очередь, нападать и даже совершать дальние походы».

Несмотря на то, что политическое единство Этрурии было полностью измыслено Страбоном, все же рациональным зерном в его теории было указание на то, что политическое и экономическое могущество Этрурии сопровождалось ее господством на морях, каковое господство в ту пору отнюдь не нуждалось в применении пиратских методов обогащения. В ранний период, в период расцвета Этрурии, доминирующим и главным направлением деятельности этрусков на море была торговля. Вместе с тем, с упадком могущества этрусков и постепенным подчинением их Риму, на первый план все отчетливее выходит именно пиратство — своего рода «аргумент слабости».

Само пиратство подразделялось на два периода. В первый (VIII-V вв. до н. э.) пиратство было весьма тесно связано с торговыми интересами этрусских полисов. Этруски вели борьбу со своими конкурентами и с попытками вытеснения с торговых рынков. И хотя противники называли этрусков «пиратами», это на самом деле не всегда соответствовало действительности. Такие морские операции, как действия у Липарских островов, никак не могут быть отнесены к пиратским.

В рамках же второго периода (IV—III вв. до н.э.) пиратство постепенно все более и более отделяется от морской торговли и становится самостоятельной профессией. Пираты в это время вербуются уже не только и, быть может, не столько из этрусков, но и из других обитателей Италии и занимаются теперь исключительно грабежом. Вполне возможно, что ряды пиратов пополнялись и мятежными элементами, число которых росло с усилением внутренних разногласий в Этрурии. Переходу к морскому разбою содействовала, несомненно, и римская колонизация Этрурии.

Пиратство в Восточном Средиземноморье Страбон совершенно определенно связывает с разрушением Карфагена и Коринфа и потребностями римлян в большом количестве рабов. Вероятно, развитие тирренского пиратства в немалой степени определялось также потребностями римлян в рабах, ибо из многих сведений о действиях пиратов IV—III вв. до н.э. явственно вытекает, что они были поставщиками рабской силы. Есть сведения и о заинтересованности римлян в этрусском пратстве. Александр Македонский обвинял Рим в попустительстве морскому разбою, а Деметрий Полиоркет указывал на причастность римлян к действиям тирренов и их союзников — антиатов: «Он (Александр Великий. — А.Х.) отослал римлянам захваченных пиратов и велел передать, что хотя он и оказывает им любезность, возвращая пленных ради родства римлян с греками, но все же считает недостойным, чтобы люди, владеющие Италией, высылали шайки пиратов или сооружали на форуме святилище Диоскуров, почитая тех, кого все называют спасителями, и в то же время посылали в Грецию людей разорять отечество Диоскуров». Таким образом, этрусские пираты задолго до критских и киликийских активно удовлетворяли потребности римского рабовладельческого государства в рабах.

Значимость этрусков и созданной ими талассократии в исторической перспективе древней Италии, да и всего Средиземноморья, трудно переоценить. Античная традиция, считая этрусков учителями римлян в области религии, архитектуры, театра, не упоминает о том, что они были также и их наставниками в морском деле. Из одного замечания Страбона складывается впечатление, что учениками этрусков в области мореходства были отнюдь не римляне, а критские пираты. Однако последующее развитие римской техники судостроения и судоходства напрямую зависело от достижений этрусков и их опыта.

Сама логика истории бурно протестует против того, что первые римские корабли были, согласно Полибию, созданы по образцу карфагенских. Не вызывает сомнения, что римляне имели прочную и надежную основу в мореходческих традициях в лице своего близкого и до поры очень опасного соседа — этрусков. В период этрусского господства Рим включился в систему международных отношений, заключив по образцу других государств договор с Карфагеном.

После столетнего перерыва, заполненного войнами с италийцами, Рим вновь обращается к морю. И на этот раз он не обходится без этрусской помощи. Есть все основания полагать, что в IV в. до н.э. орудием римской морской политики стал Цере с его гаванями, флотом и традициями мореходства. Но на этом не завершается поддержка Рима этрусками. В годы решающих битв с карфагенянами этруски поставляют все необходимое римскому флоту для сокрушения прежнего союзника.

Паразитирующее пиратство, развивавшееся после потери этрусскими городами самостоятельности, отразило общий упадок Этрурии. Вытесняемые римлянами и установленными ими порядками, этруски становились пиратами. Занявшие их место римские колонисты уже не смогли приспособиться к природным условиям, поэтому приходит в запустение развитая система каналов. Скапливаются излишки влаги, превращая прибрежную местность в болота — традиционный рассадник малярии. Название некогда процветавшего этрусского порта Грависки начинают ошибочно производить от латинских слов «тяжелый воздух», что говорит об ухудшении климата этого района. Лагуны заносятся песком, и этрусские портовые центры постепенно теряют связь с морем и превращаются в жалкие селения. Вырубаются корабельные леса, и на священном поле, бывшем родиной умудренного знаниями Тага, трудятся римские рабы. В I в. до н.э. уже мало кто помнит, кому римляне были обязаны техникой судостроения и навыками мореплавания. Образ ленивого, предавшегося излишествам, склонного к грабежу этруска эпохи упадка рассматривается как типичный для всех периодов существования этрусского народа.

Источник:

Хлевов А. А. Морские войны Рима. «Издательский дом Санкт-Петербургского государственного университета». Санкт-Петербург, 2005.